IX. Култук

Култук от Иркутска отделяют высокие горы. Туннель, по которому теперь идут поезда, тогда только еще строился. Работы велись и во время войны.

В то время, когда мы ехали, железная дорога у Байкала, обходя горы, сворачивала на берег, который был каменистый и очень узкий, так что, глядя из окна, казалось, что едем прямо по воде. При подъезде к Култуку горы вновь отступают, и открывается широкая долина, которая идет вдоль южной оконечности озера до ст. Слюдянка, за которой горы опять подходят к озеру и берег становится таким же узким, как и на противоположном берегу.

От озера долина простирается на юг, но на расстоянии 5-6 км сужается и кончается ущельем. От ст. Култук через долину к этому ущелью и идет Тункинский тракт. В начале тракта у берега размещались станционные постройки и железнодорожные службы. А за ними вдоль тракта шел жилой поселок, в центре которого стояли клуб — с одной стороны, а через дорогу — столовая.

Встречавшие нас сотрудники из Управления Тункинским трактом привезли нас в клуб. И перед расселением по квартирам повели в столовую. Тогда еще там не было затруднений с продовольствием, и нас накормили местным блюдом — жареной медвежатиной, что для нас было, конечно, полной экзотикой. Большинство семей разместили в клубном помещении и в соседних домах. А мы поселились ближе к горам. С нами в доме стало жить еще одно семейство. У них было двое детей — мальчик постарше и девочка. Как звали девочку, мы сразу поняли. Ее имя было Роза. А вот как именовался мальчик, никак не могли уразуметь. По прошествии времени мама их все-таки спросила, как зовут их сына. Оказалось, что его зовут по первому слогу из слова «революция» — Рев. Девочку поначалу было задумано назвать по второму слогу — «Люция», но к тому времени, когда она появилась на свет, родители, как они сами сказали, «поумнели» и назвали ее Розой.

В этом доме у нас были две маленькие комнатки с печкой, которую мы топили хворостом. За ним мы ходили к сопкам, которые были от нас совсем близко. Вскоре мы с мамой остались одни. Наташа поступила учиться в интернат, находившийся в Слюдянке, и приезжала к нам иногда по воскресеньям. А вскоре нашего папу вызвали в Москву, и он уже не вернулся.

Еще до отъезда он меня устроил работать в бухгалтерию Управления Тункинского тракта, которое находилось от клуба на расстоянии 1-1,5 км. Это был большой дом, так что там поместился и прибывший «Совмонголторг». Через дорогу напротив стоял огромный гараж с ремонтными мастерскими и склад. Работала я счетоводом в складе материально-технического снабжения. Непосредственным начальником моим был бухгалтер, по моим тогдашним представлениям «старичок» — крючкотвор, ворчун, но ко мне относился доброжелательно. Я легко усвоила нехитрую механику бухгалтерского учета, и мы с ним уже летом провели инвентаризацию склада. Рабочее место у меня было в бухгалтерии, но большую часть времени я проводила в складе. Там, за стеллажами с болтами, запчастями и пр., у меня тоже был стол — правда, на двоих с кладовщицей Клавой. Стол стоял у окна. Сама Клава за ним сидела мало. Большую часть времени она была занята обслуживанием шоферов. Разговоры она вела с ними очень громко, потому что в гараже всегда стоял страшный шум. Шоферы влезали в «окно» головой и изъяснялись в основном на матерном языке, объясняя Клаве, что им требуется. Так я досконально изучила матерщину, не имея к ней никакой склонности. Кстати, ни в школе, ни в институте наши мальчики при нас (девочках) никогда «не выражались».

Правда, ни Клава, ни шоферы в разговоре со мной никогда не матерились и вообще относились уважительно, что меня почему-то тогда удивляло. Я ведь была чужеродным для них элементом. Так было везде, не только в гараже, но и на лесозаготовках, погрузках и других общественных работах, где приходилось вместе работать.

Вообще, на общественных работах постоянно кто-нибудь из наших сотрудников и из работников гаража был занят. Кроме лесозаготовок работали на станции по погрузке и разгрузке вагонов. Из Москвы привозили муку в мешках, которые мы таскали на своих горбах, правда, очень недалеко, к складам. Из Монголии на машинах везли шерсть в огромных квадратных тюках, перевязанных веревками. Нам выдавали большие железные крюки, которыми мы вчетвером подцепляли тюки за веревки и тащили с машин к товарному вагону, тоже не очень далеко. Машины шоферы старались подогнать как можно ближе к вагону.

Летом и группами, и всем учреждением (уже только по воскресеньям) занимались посадкой, прополкой и уборкой картофеля.

А под осень наше начальство придумало построить неподалеку от гаража у дороги овощехранилище. В его строительстве я тоже участвовала, за что получила благодарность с занесением в трудовую книжку.

Не всегда участие в такого рода мероприятиях заканчивалось так «блистательно». Как-то посреди лета нас послали на прополку картофеля. Рядом через узкую, но глубокую и холодную речку располагался бурятский поселок. Время уже было голодное, и мы решили что-нибудь там купить, хотя бы молока. У нашего берега как раз в это время в лодке сидел бурят и удил рыбу. Местные из нашей группы ребята договорились с ним, и он перевез нас на другой берег. Пока мы слонялись по поселку (поживиться ничем не удалось), наш перевозчик куда-то исчез. Пока ребята его разыскивали, прошло много времени. Когда мы вернулись, то выяснилось, что без нас приехало начальство проверять, как мы работаем. Засекли наше опоздание и отдали нас под суд. А тогда как раз вышло Постановление правительства судить за опоздание свыше 20 минут. Судили нас в Районном суде в Слюдянке и влепили нам, как тогда говорили 6/25, что означало, что в течение 6 месяцев у нас будут вычитать из зарплаты (т.е. не доплачивать) 25%.

Первый раз меня на лесозаготовки послали зимой 1942 года. Потом я еще раза два-три ездила. Ездили мы группой человек до 15. Все было организовано четко. Все знали, где, какое дерево будут пилить, куда оно будет падать.

В начале 1943 г. начальство решило устроить лесозаготовительный воскресник, в котором я тоже участвовала. Кончился он для меня печально. На меня свалилось огромное сухое дерево, которое никто не трогал. Оно было дряхлое и держалось за ветки окружавших его здоровых деревьев. Когда их порубили, оно, естественно, упало. Когда оно начало падать, к моему счастью, это увидел мой напарник и оттолкнул меня. Я не попала под ствол, меня задело ветками. Они рассекли мне голову, и я, упав, еще сильно ударилась об пень затылком. Была зима, на мне была меховая шапка, зимнее пальто с меховым воротником. Это все смягчило удар и падение, так что я сама встала и стала заматывать рану на голове

с помощью кашне. Тут подбежали ко мне наши сотрудники, и меня отвезли в больницу, все в ту же Слюдянку.

Напарнику моему тоже досталось, но не так сильно. Он успел отбежать в сторону от падавшего ствола.

В больнице сотрясения мозга не обнаружили, рану зашили, но через несколько дней у меня появился тремор. Попросту говоря, стала трястись голова, и по сию пору трясется. Мне сразу предложили инвалидность, но я отказалась. И потом неоднократно предлагали, но я всегда отказывалась. В конце 60-х годов мне совсем стало трудно с этим справляться. Но тут меня выручил Игорь Губерман, который познакомил меня с Владимиром Львовичем Найдиным. Он работал в клинике им. Бурденко, в кабинете реабилитации, а потом стал им заведовать. Я много лет регулярно бывала там у Владимира Львовича, и это дало мне возможность нормально работать и вообще жить.

Светлая ему память. И спасибо Игорю.

В больнице я пролежала недели две, потом какое-то время провела дома. А потом пошла работать опять в гараж, но ни в каких общественных мероприятиях уже не участвовала. Но в Москве, когда я работала в Институте славяноведения, все наши сотрудники во главе с директором, и я с ними, ездили на воскресник в какой-то подмосковный не то колхоз, не то совхоз убирать с полей картошку. А в обычные дни нас группами посылали в продовольственные склады. Два-три раза мы работали в картофелехранилище, которое располагалось в Останкино. Много раз мы работали в складских помещениях московских магазинов. Хорошо запомнился тот случай, когда нас послали в магазин, находившийся на углу Ленивки и Волхонки. Вход в складской подвал был с Волхонки через подворотню. Во дворе, сразу налево от этого прохода, распахнуты двери в подвал, и около них стоит несколько конусообразных высоких и широких корзин с ручками, в которые горой навалены большие лимоны в плесени. Нам поручают разобраться с ящиками, наполненными помидорами. Они стоят стопами, один на другом. Дело доходит до последнего ящика, стоящего непосредственно на каменном полу. Надо его поднять и поставить повыше, чтобы удобнее было разбирать. Двое из нас его подхватывают, и тут же из него льются буквально потоки помидорной жидкости. Когда его открыли, там было уже просто месиво из остатков раскисших помидоров, в основном кожура. Видимо, его забыли вовремя разобрать, как и все хранящееся на этом складе, да и не только в этом, г. Москвы.

Я всегда носила длинные волосы. В школе у меня были две длинные косы, а в институте я со второго курса стала их подбирать в валик на затылке. В больнице меня обрили наголо, и мне долгое время пришлось ходить в платочке.

В это время мы с мамой жили не у сопок, а в клубе. Там через полгода нашего проживания в Култуке освободилась комнатка, и нам предложили туда переехать. В клубе мы и до этого бывали — и у своих знакомых, и кино ходили смотреть. Я бывала там еще на танцах и познакомилась со студентами из Новосибирска и Иркутска, которые проходили практику на строительстве железнодорожного тоннеля. Когда мы переехали в клуб, они стали приходить просто так провести вечер, поговорить. Мы собирались у нас в коридоре, у окна рядом с нашей дверью, иногда бродили по тракту. Это была хоть какая-то отдушина. Нас всех прибывших тогда одолевала тоска чеховских сестер: «В Москву, в Москву». А была-то она от нас в отличие от сестер куда дальше — за 5 тысяч километров.

Зимы там были долгие, но солнечные. Байкал очищался ото льда только в начале июня. По утрам, когда мы шли на работу, навстречу из ущелья дул такой сильный ветер, что казалось, будто упираешься в стену, преодолевая его. К 10 утра наступала тишина, светило солнце.

Весна там начиналась с цветения багульника. Он зацветает, когда еще нет ни листочка, ни травинки. Растет багульник повсюду, и горы становятся все сиреневыми. Красота неописуемая! Потом зацветают луга. А цветы там на лугах такие, какие в наших краях растут только на клумбах. Особенно много тюльпанов самых разнообразных расцветок.

Потом начинают созревать черника, голубика, черная смородина. Да, да, лесная смородина. Я уже не говорю о грибах. Там же я впервые увидела облепиху. За всем этим мы ходили с местными женщинами, надев за лямки округлые короба из фанеры на спину.

Ближе к осени с такими же коробами ходили за кедровыми орешками. В этих походах уже участвовали и местные мужчины. Шли гуськом по тропочке, отклоняться от нее ни вправо, ни влево не рекомендуется — можно провалиться. Кедровые деревья, очень высокие, обычно росли на большой поляне достаточно далеко друг от друга. На этих полянах всегда можно было найти деревянную колотушку с длинной ручкой. Ее приставляли к стволу и этой колотушкой били по нему. И кедровые шишки сыпались на землю. Неподалеку от такой поляны обычно стояла небольшая избушка, в которой можно было найти все, что надо для обработки этих шишек. Там были мялки, с помощью которых раздавливали шишки, и железные противни с дырками для зернышек, через которые «просеивали» кедровые орешки, и уже после этого ссыпали в заплечные короба. Никаких хозяев у этих домиков не было, поэтому все за собой убиралось аккуратнейшим образом.

Кедровые орешки грызли повсюду, как у нас в свое время лузгали семечки, а особенно усердно на киносеансах в клубе, так что в зале стоял беспрерывный треск, а после сеанса под каждым стулом лежала кучка ореховой скорлупы.

Осенью 1943 г. «Совмонголторгу» было предписано вернуться в Москву. В конце ноября все сотрудники папиного учреждения и мы с мамой покинули Култук. Ехали без приключений: в пассажирских вагонах, по расписанию.