II. Люблю Москву

Наш Вовуся, когда был совсем маленьким, играл обычно под столом — никто не пинает ногами, как за его пределами в нашей тесной комнатке. И вот однажды, когда я сидела на кровати напротив стола и о чем-то призадумалась, он вдруг выскочил из-под него и с криком «люблю мамочку» бросился мне в колени, а я его схватила, поцеловала и стала качать на коленях, припевая: «По гладенькой дорожке, дорожке, по буграм».

Вот и я люблю свою Москву. Я в ней родилась и прожила почти все свои 95 лет, а ее у меня отнимают. Теперь даже, пожалуй, с большим рвением, чем при Советской власти. Ну, поглядите, как оберегают европейцы свои старые узкие улочки, красные черепичные крыши, соборы, замки. А как сохранили чехи центр своей Праги. Неужели не жалко крушить нашу традицию городского устройства? Что, земли мало? Да у них ее в тысячу раз меньше.

* * *

В Петербург я попала поздно, уже после войны. Меня поразила его последовательная линейность, придающая большую строгость и величие, хотя обо всем этом знала и по Пушкину, и по рассказам своих родных, которые были питерцами. Скажу откровенно, мне после посещения Питера стало как-то еще милее наше московское окружье. Тогда оно было еще достаточно четко выражено, не только обустроенностью основных бульваров, их подчеркнутой зеленостью (недаром один из них назывался «садовым»), но и разными другими деталями. Например, в наименовании трамваев, ходивших вдоль них. Их обозначали не цифрами, а буквами «А» и «Б». А трамваи, ходившие по радиальным улицам — цифрами: 1, 3, 11, 25. Правда, были еще буквенные трамваи «В» и «Г», которые ходили везде, но это были не пассажирские, а грузовые трамваи. Так, один из них часто можно было видеть на повороте с Малого Каменного моста возле «Ударника», за которым находилась электрическая подстанция. Он туда возил уголь.

По Бульварному кольцу ходил трамвай «А», по Садовому — трамвай «Б».

На перекрестке с радиальными большими улицами были обычно площади, на которых дома стояли по кругу. Так, в нашем детстве, да и позже сохраняли такое построение, например, Калужская [1], Серпуховская, Таганская площади. В центре площади обычно был небольшой садик, тоже кругообразный. По Калужской и Таганской площадям трамваи ходили, огибая эти садики, а вот на нашей Серпуховской площади трамвайная линия шла по садику.

Бульварное и Садовое кольца проходили на месте старых крепостных стен. Некоторые стены продолжали стоять в самом центре города. Это Китайгородская стена и Зарядье. Стена Зарядья простояла до постройки на его месте гостиницы «Россия». Теперь там и вовсе пустырь.

Китайгородская стена шла от Иверских ворот (кстати, их тоже сносили, но потом восстановили) к гостинице «Метрополь», поднималась вверх по Театральному проезду, от Лубянки поворачивала направо в сторону Москвы-реки до стены Зарядья. Выходили из-за этой стены через Никольские, Ильинские и Варварские ворота. Кстати, памятник «Первопечатнику» стоял не на горе, а под горой, в углублении тротуара, шедшего вдоль Китайгородской стены. Возле нее на тротуаре вечно стояли китайцы и торговали всякими безделушками, интересными для детей: свистульками, жужжалками, воздушными шариками, мячиками на резинке, цветастыми веерами и тому подобным. Когда мы бывали там, мама нам тоже покупала эти игрушки. Потом стену снесли, оставив кусок вниз от Варварских ворот до реки и от Городской Думы [2] до «Метрополя».

Около Никольских ворот напротив Политехнического музея у Китайгородской стены располагался книжный развал. Это своеобразный книжный рынок. Книги продавали в небольших открытых магазинчиках, ларьках, просто на столах и даже разложив их по мостовой, застеленной бумагой или тряпкой. Продавали подержанные книги и новые, и старые — самой разнообразной тематики. Этот книжный развал славился на всю Москву, как наш Болотный рынок. Со сносом Китайгородской стены его не стало.

В пределах кольца «А» располагался центр города. За его пределами вплоть до кольца «Б» шли окраины, как, например, наше Замоскворечье. А за кольцом «Б» начинались пригороды. Там стояли особняки бывших знатных семей, монастыри, больницы. Так, за нашей Калужской площадью находились всем известные 1-я Градская и 2-я Градская больницы, детская Морозовская больница — в переулках недалеко от Валовой улицы (часть кольца «Б»). А вдоль Москвы-реки шел наш знаменитый Нескучный сад, в который мы очень любили ездить гулять с родителями. В нем был расположен большой дворец, принадлежавший когда-то царской фамилии. Из сада сделали потом «Парк культуры им. М. Горького», а во дворце поселили Президиум Академии наук СССР.

Кончались все улицы, шедшие от Садового кольца, заставами — Калужской, Дорогомиловской, Рогожской и т.д. Это были небольшие площади, от которых шли дороги за город. Конечной границей города была окружная железная дорога. За ней уже шли дачные места.

Когда мы вернулись с мамой из Коробковки, моя крестная Надежда Николаевна Сергеева жила на даче в Сокольниках, и мама меня пристроила к ним на время, пока устраивала дела с квартирой и работой. А когда родилась моя сестренка Наташа (а родилась она осенью 1923 г.), то летом 1924 г. мы жили на даче на Воробьевых горах. Тогда приезжала тетя Ксеня с Олегом. Мне уже было шесть с лишним, а ему, наверно, года на полтора меньше. Мы впервые познакомились с тетей и с ним.

Перетаскивание монументов стало при советской власти любимым занятием. Стерев с лица земли Страстной монастырь, устроили Пушкинскую площадь, перетащив туда Александра Сергеевича с Тверского бульвара. Скульптор не случайно ему выбрал это место. Он стоял здесь на фоне неба, а теперь за ним торчит серое нелепое здание кинотеатра «Россия».

Неугодного мрачного Гоголя и вовсе загнали во двор, поставив на его месте какого-то истукана.

А нынешняя Триумфальная площадь, откуда взялась? Ведь была «Маяковского». Здесь в XVIII в. устанавливались деревянные триумфальные ворота в честь побед Русской армии.

Мама в конце 20-х годов стала работать в Военном издательстве, где давали работу на дом, что маму, конечно, устраивало. Издательство находилось недалеко от Волхонки в двухэтажном удлиненном доме (его теперь нет), рядом с теперешним Музеем частных коллекций. Мама часто брала меня с собой, когда ходила сдавать или получать работу. Перед возвращением домой мы с ней обязательно долго гуляли по окружавшему храм скверу. Там было много сирени, клумб с цветами, деревца с «китайскими» румяными яблочками. Иногда мы заходили в храм.

В отличие от теперешнего старый храм стоял на возвышенности. На набережную спускались по широкой мраморной лестнице неподалеку от Каменного моста (тогда старый Каменный мост был ближе к храму). Почти рядом здесь стояла еще небольшая, но довольно высокая церковь [3], которую снесли вместе с храмом. А вдоль холма был проход на Волхонку (Всехсвятский проезд) почти напротив Музея изящных искусств — детища отца М. И. Цветаевой. Музей не тронули, но почему-то переименовали в Музей изобразительных искусств. В музей меня мама тоже водила раза 2-3.

Позднее Военное издательство перевели в Грохольский переулок — это за кольцом «Б», напротив Мясницкой. Там я тоже с ней бывала и успела увидеть «Красные ворота», которые снесли, когда стали строить метро. Успела я поглядеть и на Сухареву башню. Тетя Лёля ведь жила совсем рядом на Сретенке.

На месте храма начали строить Дверец Советов. Срыли холм, вырыли яму для фундамента, обозвали станцию метро на Пречистенском бульваре «Дворцом Советов». На этом дело заглохло. Оставшуюся яму, по-моему, уже после смерти Сталина оборудовали для трудящихся в плавательный бассейн «Москва».

Но вот пришел Лужков и объявил, что восстановит старый храм Христа Спасителя, но, по сути, построил новый, потому что старый взорвали, не оставив и кирпичика. А настенную живопись разве вернешь? Реставрировать нечего. Только название старое осталось.

Рытье ямы под фундамент «Дворца Советов» символично. Ну как не вспомнить здесь слова из «Интернационала»: «...до основанья, а затем...», затем — «шиш», но без масла, а замалеванный краской, натертой на крови. На ум приходит «Котлован» А. Платонова. Мне кажется, что у нас этого писателя недооценивают.

Нелепая история произошла с памятником Минину и Пожарскому. В нашем детстве он стоял совершенно осмысленно посреди Красной площади, и Минин указывал рукой на Кремль, где тогда располагалась Москва. Когда памятник перенесли к церкви Василия Блаженного, он стал показывать на Исторический музей, о существовании которого он и подозревать не мог. И никто этого не замечает, даже, по-моему, наши радетели старины.

Красную площадь большевики стали осваивать еще до этого эпизода. Некоторые, может, думают, что «Красная» она потому, что «большевистская», как государственный флаг Советского Союза. На самом деле предки обозвали ее так, потому что хотели сказать, что она — главная, и потому красивая. Вспомни: красный угол, где в доме висели иконы, или красна девица, и, наконец, красавица. Главный значит и красивый.

Освоение Красной площади началось построением кладбища вдоль кремлевской стены между Спасской и Никольской башнями еще в начале революции — в ноябре 1917 г. здесь были торжественно захоронены первые жертвы столкновений между белыми и красными в Москве [4]. Погибших было много, более 900. Когда умер Ленин, Сталин настоял (Крупская противилась) и именно здесь построил ему мавзолей — сначала деревянный, потом мраморный. По обеим сторонам мавзолея были устроены трибуны. К этому времени Сталин установил уже обязательный ритуал празднования революционных праздников 1 Мая и 7 Ноября. В эти дни с 10 часов утра проводились парады, а после 12 дня демонстрации трудящихся. Военные и Политбюро во главе со Сталиным поднимались на трибуну мавзолея (по сути, могилу) и оттуда приветствовали сначала полки военных, потом трудящихся. А трудящиеся не просто так шли, а шли организованно, с плакатами, знаменами, портретами вождей, с песнями и криками «ура». Собирались где-нибудь в районе кольца «Б» утром и шли колоннами по главным улицам с песнями. Когда приостанавливались — пускались в пляс. К 12 часам добирались до Манежной площади. Ее устроили для удобства демонстрирования, снеся весь квартал, располагавшийся между Московским университетом и Александровским садом. С этой же целью снесли сквер на Театральной (тогда уже Свердлова) площади около гостиницы «Метрополь», залив его асфальтом.

Участие в демонстрации являлось своего рода повинностью, хотя было и много энтузиастов. Когда это все начиналось, мы были совсем детьми. Мы бегали с ребятами на Большую Полянку, по которой шла первая от трибуны колонна. Участники других колонн завидовали им, потому что из этой колонны можно было хорошо рассмотреть вождя и его сотоварищей. У некоторых предприятий были духовые оркестры, и они играли марши, песни. Когда колонна была вынуждена остановиться, начинали плясать, петь под оркестр или под гармошку. Тогда часто демонстранты пели песню про моряка, у которой был такой припев:

По морям, по волнам,
Нынче здесь, а завтра — там,
По морям, морям, морям,
Нынче здесь, а завтра — там.

Один из куплетов, кажется, первый, звучал так:

Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет,
Полюби меня, моряк, душою,
Что ты скажешь мне в ответ?[5]

А когда на Дальнем Востоке была заварушка, демонстранты громко пели:

Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
А мы тоже не сидели,
Того дожидалися[6].

По тротуарам бегали не только дети, много стояло и глазеющих взрослых.

Вечером в дни советских праздников ходили смотреть иллюминацию и салют. В центре дома и магазины были украшены гирляндами цветных огоньков. Повсюду портреты любимого вождя и его соратников. А потом раздавались залпы из орудий, взвивался разноцветный фейерверк. После войны в небе стали вывешивать портрет нашего «любимого вождя» товарища И.В. Сталина. Тоже интересно.

Опыт тротуарных с любопытством смотрящих граждан советская власть использовала еще в своих целях, когда устраивала торжественные уличные встречи, например, возвращающихся с победой космонавтов и важных иностранных гостей. Так, по пути следования их автомобилей из аэропорта Внуково все фонарные столбы были пронумерованы, и московские учреждения должны были во время таких встреч поставлять к этим столбам определенное число своих сотрудников на роль участника ликующей толпы. Ради таких встреч расширили Б. Якиманку, подвинув ограду церкви Ивана-воина в глубь сада и снеся дома первого ряда по той же стороне улицы, а позже прорубили у памятника Димитрову проезд с Б. Якиманки прямо к Каменному мосту. А к приезду Никсона даже фасады домов на Б. Якиманке покрасили заново, правда, зады оставили грязными.

Что касается самого Кремля, то уже в нашем детстве вход туда трудящимся был закрыт. Он стал резиденцией советских вождей. Решив окончательно закрепить за ним эту роль, Сталин содрал с кремлевских башен царских орлов и поставил на них свои красные пятиконечные символы. При этом бывший семинарист позаботился замуровать надвратные иконы на Спасской и Никольской башнях. Теперь эти иконы расчистили и освятили. Красные звезды на верхушках этих башен по-прежнему горят. А кремлевские куранты все тикают, тикают, шагая в ногу со временем.

Из таких нелепиц состоит вся наша советская история. Никуда от этого не денешься. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Плохо то, что это все еще продолжается, только по-другому. Вместо парадов и демонстраций устраивают концерты, танцы на льду, затемняя ту часть Красной площади, где кремлевская стена.

Во времена «оттепели» Кремль открыли для посещения. Хрущев, высказывавшийся за перенесение кладбища с Красной площади, не удержался все-таки от осовременивания Кремля и всунул туда свою стеклянную коробку-театр (Дворец Съездов). Что касается мавзолея, то он, в отличие от Кремля, всегда был доступен трудящимся. Более того, из этого сделали некоторый ритуал. В него можно было попасть только в определенные дни и часы. Все приезжие — «гости столицы», как тогда говорили, — стремились навестить вождя. Выстраивались огромные очереди. Хвост такой очереди часто кончался у входа в Александровский сад.

* * *

Из всех районов Москвы я лучше всего знаю и люблю Замоскворечье. Мои детство и юность прошли в его переулках (Старомонетном, Большом и Малом Толмачевских, Лаврушинском, Пыжевском) и на его улицах (Полянке Большой и Малой, Якиманке — тоже Большой и Малой, Ордынке Большой и Малой, Пятницкой), и когда я теперь хожу, а вернее сказать, проезжаю по ним (прыти в ногах уже нет) и смотрю на новые постройки, я вольно или невольно вспоминаю о том, что здесь было когда-то. Вот проехали памятник болгарскому вождю Г. Димитрову. Он стоит в сквере на перекрестке. А ведь здесь был сад Иверской общины сестер милосердия, который был за каменной оградой [7]. Кругом стояли дома и церковь Иоакима и Анны. Когда я вернулась из роддома, мы с Сашенькой ходили сюда гулять. Ограду сада, которую построили, чтобы всякий встречный и поперечный туда нос свой не совал, тоже уже снесли и сделали клумбу, а вокруг нее поставили лавочки. Переехав с коляской через нашу Полянку, мы спускались по двум ступенечкам, как свободные советские граждане, и усаживались на скамеечку. Саша с удовольствием спал, а я тоже что-нибудь с удовольствием читала. Позже, когда он уже говорил (говорить по-настоящему он стал поздно, в августе, после двух лет; говорил с утра до ночи не переставая, так ему это нравилось), мы, идя из скверика домой, перешли Полянку, а в это время мимо проходила мама с ребеночком, Саша, ступая ножонкой на тротуар, махнул рукой и крикнул: «Эй, ты, мальчишка!» Вообще-то он не был задирой, но не был очень общительный. В сквере он не очень охотно играл с ребятишками, больше наблюдал за их играми.

Первое наше жилье по возвращении в Москву находилось на Большой Полянке. Маме дали комнату в большом многоэтажном доме рядом с фабрикой им. Дунаева (бывшая типография Кирстена [8]), куда она устроилась работать картографом-чертежницей. В большой квартире кроме нас жили еще две или три семьи. Такие квартиры назывались коммунальными, или, по-простому, коммуналками. Дверь из нашей комнаты вела в переднюю, а из нее в глубь квартиры шел длинный темный коридор, который меня очень страшил. Ходить я туда боялась.

Из недолгого нашего там проживания запомнился один эпизод.

Иван Михайлович, побывав в деревне, привез тогда много продуктов, и они решили с мамой отпраздновать весной 23-го года Пасху. Мама запекла окорок, пекла куличи, делала пасху, а я подъедала всякие сладкие остатки. Кончилось тем, что пришлось меня поить касторкой, а я ревела и не хотела ее пить. А от рева потом заснула непробудным сном.

Летом следующего года мы уже переехали на Старомонетный переулок, в дом 12, квартиру тоже 12. Это был (он и сейчас есть) дом из красного кирпича в четыре этажа с балконами. Два подъезда, над каждым большой дугообразный навес из железа с железным же резным бордюром по краям. А вдоль дома росли в ряд липовые деревья. Теперь дом стоит без навесов, балконов и лип. Это была тоже «коммуналка», но там у нас было три комнаты. Правда, в средней стояла ванна — остатки прежней роскоши. В доме было центральное отопление, но оно работало плохо, и мама сама сложила из кирпичей в дальней большой комнате маленькую печку. Проложили под потолком трубы, по которым дым попадал в кухонный дымоход. Наташу крестили дома в этой комнате. Имя дала ей я. У мамы в нашем доме, но в другом подъезде жили дедушкины знакомые Никифоровы, у которых было две дочери. Старшая уже была взрослая, а младшая еще училась в школе. Звали ее Ксенечка. К ним часто приходила их племянница — ровесница Ксенечки. Ее звали Наташа. Мама, уходя по делам, часто оставляла меня у них, и девочки много со мной занимались. У них было много старых игрушек. Они научили меня делать бумажные куклы. Играли мы обычно на рояле, так как у них было, как у всех, тесно. Из девочек мне особенно нравилась Наташа, поэтому-то я решила так назвать свою маленькую сестренку.

Года через два убрали ванну, снесли перегородку, и у нас получилось две комнаты по 18 метров. Нашими соседями по квартире было семейство немцев Бушей, которые тогда занимали тоже две комнаты, но большего размера, и рабочий с женой, у которых была одна 18-метровая комната. В квартире была большая передняя, большая кухня и один клозет. На кухне одна раковина с одним краном, большая железная плита, которую топили дровами. Но в основном готовили на керосинках. Примуса тогда только появились. Помимо выхода из передней на парадную лестницу в кухне был черный ход, то есть лестница, которая вела не на улицу, а во двор.

* * *

История нашей квартиры типична. Перемены наступили скоро. Лет через пять уехал рабочий с женой, и их комнату заняла семья ломового извозчика, у которого было две дочери и два сына, все еще малолетки. К этому времени самого Буша не стало. Старшая дочь со своей семьей жила на Б. Якиманке. Сыновья тоже куда-то уехали. Здесь жила вдова с двумя дочерьми: старшая где-то уже работала, и младшая, немного постарше меня. Их скоро куда-то выселили, а в их комнатах поселилась комендантская семья Лебедевых, которая до этого занимала всю квартиру напротив нашей через площадку.

Когда Лебедевы перебрались к нам, их было семеро: сам Лебедев, жена, три сына и две его сестры. Потом сам он вскоре умер, два сына погибли в войну 1941-1945 гг. С Дальнего Востока вернулся старший сын Алексей — геолог, с женой и маленькой дочкой. Через какое-то время они разошлись, сын женился и перестал здесь жить, а мать поменяла свою комнату на меньшую в соседнем доме. Вторая комната еще задолго до этого была разделена на две. Прорубили дверь в переднюю. В одной дальней комнате жили старушки — сёстры коменданта Лебедева, а в ближней его невестка с дочерью. У нее еще одно время жила какая-то родственница -девушка примерно ровесница ее дочери.

В 20-метровую комнату (жены коменданта Лебедева) въехал водопроводчик с семьей. Их уже было шестеро. За время войны и вскоре после нее произошло новое пополнение жильцов. Вернулся мой муж Юра, у нас родились Саша и Вова, а у ломовика умерла жена, два сына погибли на войне, девицы повыходили замуж, у одной родилась одна дочка, у другой — четверо детей, а сама она заболела туберкулезом. И все это на 18 квадратных метрах.

Вскоре после рождения четвертого младенца мужу младшей дочери ломовика, работавшему электромонтером где-то на Б. Якиманке, кто-то из товарищей по работе сказал, что освободилась комната. «Беги занимай», — так он и сделал. Привел в нее жену с детьми, а сам побежал за вещичками. В его отсутствие пришли дяди и тети и стали их выпирать. А я, как она потом рассказывала, схватилась за батарею одной рукой (в другой-то младенец) и кричу: «Помогите, добрые люди!» А ребята вцепились в юбку и ревут. Добрых людей не нашлось, а прибежал муж, и они вместе стали отбиваться. Официального разрешения на это жилье они добивались больше года.

Нашему семейству получить свою площадь удалось только в 1960 г., но тоже не без хлопот. По ходатайству Института славяноведения, где я работала старшим научным сотрудником, президиум АН выделил мне квартиру в кирпичных «хрущевках», выстроенных в Новых Черемушках, но совет Ленинского района не хотел это решение подтверждать. Мы несколько раз ходили на встречу с замом председателя Ленсовета с нашим профоргом. Никакого толку — уперся как бык. Помогла Александра Федоровна Бобкова, первая жена Давида Яковлевича Райхина, нашего учителя словесности в десятилетке. Ее как-то встретил на улице Юра. Оказалось, что она знает нашего председателя — еще в 30-е годы помогала ему учиться на рабфаке. Дело было улажено, и мы получили ордер на квартиру в Черемушках. Саша стал учиться в школе № 2 на Ленинском проспекте, а Вова пошел в 4-й класс школы, располагавшейся в соседнем квартале.

* * *

Окна нашей квартиры на Старомонетном выходили во двор, на внутренний корпус Дунаевской фабрики, где мама работала. Как картографа маму всегда и везде ценили. Она умела быстро работать, хорошо владела «кривоножкой». Это такой чертежный инструмент, похожий на рейсфедер, но с подвижным чертящим устройством. До изобретения «кривоножки» реки, дороги и т.п., т.е. кривые линии на картах, вычерчивали пером, и это был длительный процесс. Использование для этих целей «кривоножки» убыстрило этот процесс во много раз. Но освоить его удавалось далеко не всем. Мама, видно, не случайно предпочла заниматься этим делом. Она была неплохим «рисовальщиком». Сохранились несколько ее акварелей (где-то лежат). Что касается упорства, то у нее его было, как говорится, хоть отбавляй. Она любила осваивать новое неизвестное дело. В этом отношении наши родители были под стать друг другу. Плохо работать они не умели.

С какой настойчивой радивостью они обустроили свой дачный участок в Салтыковке, об этом могут еще рассказать мои дети. Там выращивались самые лучшие сорта фруктовых деревьев (яблонь, вишен, груш, слив), ягод, овощей, цветов[9].

Бабушка Поля, моя мама, еще могла бы стать певицей. В институте она славилась своим голосом, была солисткой в церковном хоре и исполняла лучше всех какую-то, как она говорила, «птичку». Но потом она потеряла голос. Одно время она увлеклась занятиями в «Сокольском обществе»: гимнастикой и лыжами. И как-то зимой во время лыжных прогулок в Финляндии провалилась в снежную яму, сильно простудилась, заболела ангиной, и голоса не стало.

Кстати, она очень близко познакомилась со своим руководителем по «Сокольскому обществу» Борисом Михайловичем Кишкиным, который по образованию был архитектор, как и его отец, который построил в Петербурге «Народный дом». После революции «Сокольское общество» разогнали, а его членов пересажали. Б. М. Кишкин тоже был арестован и назначен архитектором строительства канала Москва — Волга в г. Дмитрове. Возвращаясь после отсидки домой, в Питер, он ехал через Москву и был у нас на Старомонетном. Тогда я его увидела впервые. Мама всю жизнь поддерживала дружеские отношения с Лидией Борисовной Претро — дочерью Бориса Михайловича, как и вообще со всей его семьей, с его детьми и внуками.

Незадолго до этого к нам приезжал еще один «сиделец», фамилия его была Волчков. Жену звали Агриппина Николаевна, а его звали Василий, а как было отчество — не помню. Жили они в своем доме в Измайлове. В первое лето в Москве мы там бывали. Я помню, как с их ребятами бегали на угол покупать у торговки ириски, наклеенные на бумаге рядами. На 5 копеек она отрывала нам по одному ряду.

Был тогда еще НЭП, и Волчков с нашими родителями задумали заняться вязаньем белых гарусных платков. У нас в квартире появилась соответствующая вязальная машина. По стенам висели деревянные рамы для растяжки выстиранных платков. Как и кто их продавал, не знаю. Продолжалось это год или два — не помню. Почему Волчкова посадили — тоже не знаю. Только помню, что когда он к нам пришел после отсидки, то рассказал, что Агриппина Николаевна домой его не пустила. Некоторое время он жил у нас, пока Иван Михайлович не устроил его работать сапожником в пос. Каменка Ивановской обл., где жил и работал на текстильной фабрике «Октябрь» его брат Матвей Михайлович.

Наш же папа, покончив с вязаньем платков, нашел себе работу по специальности. Работая много лет на фабрике Цинделя, он хорошо освоил текстильное дело. Некоторое время был товароведом в текстильном магазине на Новокузнецкой улице, а в начале 30-х годов его взяли на работу в одно из объединений Народного комиссариата внешней торговли (коротко Внешторг) под названием «Совмонголторг». В первое лето в Москве мы там бывали. Учреждение это находилось на Остоженке (потом она стала называться Метростроевской), в одном из Зачатьевских переулков. Я не раз бывала там с кем-нибудь из родителей. От храма Христа Спасителя мы поднимались по Остоженке, у белого небольшого храма, который вскоре снесли и который был похож на храм, и сейчас стоящий напротив Консерватории на Б. Никитской, сворачивали на небольшую площадь. Прямо стоял Зачатьевский монастырь, налево шли к реке Зачатьевские переулки. Мы спускались по ним к реке, бывали в монастыре, заселенном уже советскими гражданами. На Остоженке тогда уже жили мои будущие друзья Юра Лесскис, Гриша Померанц и Нина Елина. Юра жил в начале 1-го Зачатьевского переулка. Двор за его домом имел выход на 2-й Зачатьевский переулок рядом с особнячком, где тогда поселился «Совмонголторг».

А Нина сначала жила в одном из переулков, тоже спускавшихся к реке, но ближе к Крымскому мосту. Потом их семья стала жить в новом доме напротив Института иностранных языков.

В Москву они приехали из Одессы. Уезжали из нее в те самые «окаянные дни», что и мы с мамой и дедом, но она в отличие от меня помнила об этом путешествии и кое-что рассказывала. Она была постарше меня.

Лето 1925 года мы провели подальше от Москвы — в Белых Столбах, в часе езды от Москвы по Павелецкой железной дороге. Здесь уже была настоящая деревня с курочками, барашками, лошадками, с огромным яблоневым садом. Там Наташа стала говорить, и пошли ее знаменитые «сасалька» (лошадка), «басалька» (барашек), «бусалька» (рубашка) и живущие и по сию пору в нашем быту «покочи ночи» (спокойной ночи).

С осени для Наташи взяли няню Дуню «горбатенькую». Она была из тех же мест в Курской губернии, что и наш папа. А меня тогда мама устроила в детский сад, который находился в Ваганьковском переулке на Знаменке (потом стала Фрунзе [10] ) в доме напротив ворот дома Пашковых. Он был высокий и был похож на стоящий рядом с нашим домом № 14 «борисовский», который назывался так, по-видимому, по фамилии его владельцев, как и дома 7-10 по другую сторону нашего дома, которые местные жители именовали «панюшевскими» [11]. Построен был в стиле архитектуры начала XX в., очень характерного для Москвы и вообще для больших городов Европы того времени.

Детский садик я посещала с большим удовольствием, в отличие от моего сыночка Сашеньки, который просто ненавидел его. Правда, его садик находился дальше моего, тогда фактически за городом.

В этом «поле», однако, были уже построены дома ВЦСПС, а через дорогу новый 5- или 6-этажный дом АН. Конечная остановка автобуса была ближе к этому дому, но все же приходилось «месить глину» довольно большое расстояние, чтобы добраться до садика. В академическом доме жила моя подружка детства (она была старше меня лет на шесть) Ксенечка Никифорова, с которой мы встретились в автобусе. Она, как и я, тогда тоже работала в каком-то академическом институте. А в 5-м автобусе, на котором мы туда ездили, я встретила еще одного своего дружка детства, который уже был моим одногодком, Шуру Никонова с двумя малышами. Он жил в М. Толмачевском переулке за 12-й школой и тоже работал в каком-то академическом институте. Когда-то мы вместе с Олей Кремляковой, Милой Колдобской (мамой Нины Горюшкиной) всласть играли на их дворе.

Теперь дом, где был садик, находится на углу Ленинского проспекта и улицы Дмитрия Ульянова, а тогда он стоял среди чистого поля. Добираться до садика осенью от конечной остановки 5-го автобуса, как я уже говорила, было очень непросто. И вот приходим мы с ним как-то в институт, и встречает нас в коридоре пожилая наша секретарша и восклицает: «Ах, Сашенька, здравствуй! Я слышала, ты в детский садик ходишь!» А Сашенька ей отвечает: «Я бы этого детского сада убил бы!» Вову я в детский сад уже и не пыталась отдавать.

Меня в садике никто не обижал. Мне было там интересно. Воспитательницы учили нас рисовать, лепить, водили нас гулять в сад дома Пашковых, который стал потом Библиотекой им. В. И. Ленина, ее читатели называли «Ленинкой». Через каких-нибудь семь лет я сама стану ее завсегдатаем.

Ездили мы с мамой в детский сад на трамвае по Всехсвятской улице (потом она стала улицей Серафимовича), через старый Большой Каменный мост, который был ближе к улице Ленивке. За ним была остановка, а от нее трамвай сворачивал на улицу Ленивку, потом на Волхонку и пересекал улицу Знаменку и в начале улицы Моховой останавливался. Отсюда мы по Знаменке поднимались пешком.

Вдоль Моховой шла белая каменная ограда с железными резными решетками поверху, которая поднималась по Знаменке до самого дома Пашковых. За оградой по горе густо росли высокие старые деревья с пышными кронами. Современная зеленая гора с белой лестницей, ведущей неизвестно куда, потому что вход в дом Пашковых всегда был с переулка -это советский «новодел» сталинских времен.

В садик я проходила только один сезон. С осени уже стала учиться в школе.

Новый Б. Каменный мост построили гораздо выше и шире старого, как и все прочие перестроенные мосты через Москву-реку. Мост еще и передвинули ближе к Кремлю, снеся часть квартала между Волхонкой и Александровским садом. Лебяжий переулок стал тупиком. Вдоль образовавшейся площади от моста до начала Моховой сделали тротуар, а зады оголенных домов — рекламами. И трамвай стал ходить с нового моста прямо на эту площадь к Моховой.

На углу Волхонки и Знаменки тогда, когда я ходила в детский садик, стояла старинная большая белая церковь Николая Чудотворца. Ее снесли, по-моему, еще до постройки нового моста, но ничего не построили. Тоже был пологий зеленый холмик.

После войны, работая как-то в рукописном отделе Ленинки, в каком-то темном коридоре я углядела висевший на стене офорт с изображением этой церкви со стороны Моховой, где она пересекается с Воздвиженкой, и было приятно окунуться в детсадовские годы.

Теперь здесь стоит маленькая церковка, скорее часовня. Ставить такие церкви-часовни на месте уничтоженных при большевиках церквей теперь, мне кажется, входит в обычай. Если я не ошибаюсь, первую такую церковь поставил Б. Н. Ельцин на Арбатской площади. В память о какой старой церкви — не знаю. Их в старое время в этой округе было несколько. Одна из них, церковь Бориса и Глеба, стояла на месте станции метро «Арбатская» — она ближе всего от новой церкви. Другая старая церковь была на углу бывшего Б. Знаменского переулка — церковь Знамения Господня, от которой и пошло название самой улицы Знаменки.

А еще есть (из мне известных) такая новая церковь на Калужской площади. Она стоит рядом со станцией метро «Калужская»[12]. Когда-то здесь находился огромный белый храм Иконы Казанской Божией Матери.

Место это и в архитектурном, и в историческом плане, по моему восприятию, стало знаковым. Через дорогу в одну сторону от этой новой церкви стоит памятник В. И. Ленину. Его поставили на закате советской власти, стараясь подновить культ старого вождя, убедить народ, что он лучше Сталина. И все это продолжается до сих пор. Делают вид, что не Ленину принадлежат слова «расстрелять и побольше», что он первый стал насаждать концлагеря еще в гражданскую войну в Крыму[13]. Когда же наконец станет ясно, что оба хуже.

А через дорогу в другую сторону на Б. Якиманке красуется храм Ивана-воина, один из известнейших «сорока сороков» Москвы.

Так сошлись здесь пути-дороги истории нашей матушки России: досоветский, советский и постсоветский. Куда выведет нас кривая? Кто ее знает! То ли в Азию, то ли в Европу, а может, и вовсе в Африку? Хотелось бы чего-нибудь получше.

Уже когда я закончила эту главку, моя внучка Наташа принесла книгу П.Е. Любимцева «Городское путешествие». Раньше она мне не попадалась, и о его экскурсиях по Москве я ничего не слышала. Я прочла с большим интересом и нашла в нем своего единомышленника, и хочется здесь привести из нее одну цитату.

Комментируя снимок белого храма святых Космы и Дамиана на Маросейке на фоне серого многоэтажного административного фасада, П. Е. Любимцев заключает: «Эта небольшая церковь хранит и защищает нашу историю, без которой мы не сможем ощущать себя россиянами, да и просто москвичами»[14].

И ведь это касается не только Москвы. В Петербурге того гляди возведет свою башню «Газпром». Борьба за отмену этого проекта идет уже больше двух лет. Покорректнее, господа застройщики, покорректнее! Земли-то незастроенной хоть отбавляй! Осваивайте ее!