VI. Десятилетка (19-я школа)

Наши учителя

Когда мы пришли первый день на занятия, то поняли, что в классе 8 «а» были собраны ребята, окончившие седьмой класс в этой школе и захотевшие продолжить учебу, а в классе 8 «б» — все «пришлые». «Местные» ребята жили неподалеку от школы, а мы — кто с Полянки (как я), кто с Остоженки (потом Метростроевской), кто из переулка Грановского или Ваганьковского. Одна девочка и вовсе была из Коломенского. В первый день учебы мы оказались с ней на одной парте — близ входной двери в классе. Ее звали Лера Белокурова. Мы с ней подружились. Она к нам домой приходила. Я тоже один раз была у нее в Коломенском. Мы гуляли там целый день. Была осень, очень красиво. Там большой парк, сохранились стены, ворота, церкви, палаты, но все было в запустении, разрушалось. Огромная церковь на самом берегу Москвы-реки, конечно, тоже была закрыта.

В 9-м классе Лера уже не училась. Ее семья, кажется, вообще уехала из Москвы. Почему — не в курсе. Как и 1-я школа, 19-я располагалась в старом здании. Здесь до революции был Институт благородных девиц. По-моему, он, как и петербургский, назывался «Екатерининским» [1]. Здесь тоже хорошо были обустроены кабинеты физики и химии, но такого роскошного кабинета биологии, как в 1-й школе, здесь не было. Тут тоже было две лестницы. От входа, который был посередине здания школы, шла парадная лестница, более скромная по отделке, чем в 1-й школе. Она также кончалась на втором этаже. С нее был вход в бывший рекреационный зал, где когда-то институтки прогуливались парами по кругу во время перемен. Окон здесь не было: и справа, и слева шли двери в классные комнаты. Направо сразу от входа был класс для занятий литературой, за ним в углу учительская, а из учительской дверь в дирекцию. По левую сторону этого зала еще два класса: один — математики, другой — биологии. В конце за этим кабинетом дверь в большой зал, уже с окнами, для всяких торжеств (здесь же мы занимались физкультурой; особого спортивного зала, как в 1-й школе, в этой школе не было). Рядом с входом в этот зал был выход на вторую лестницу, ведущую на третий этаж. Там тоже были учебные классы и кабинет химии. Кабинет физики находился на втором этаже, слева от парадной лестницы. Там же мастерские для «труда» — столярные, а на первом этаже — металлообработки. Да, мы продолжали «трудиться», и «практика» у нас тоже была, но уже на кондитерской фабрике «Красный Октябрь» (бывшая Эйнема). Она же была нашим «шефом», то есть помогала школе материально. В 35-м году именно эти шефы отпустили деньги на покупку подарков для учеников, хорошо окончивших школу. Я не была отличницей, но тоже тогда получила подарок — огромный альбом иллюстраций к «Мертвым душам» П.М. Боклевского. Мы были первым выпуском советской десятилетки, и это торжественно праздновалось в государственном масштабе. Всех выпускников Москвы собрали в Колонном зале Дома Союзов. Там выступал сам нарком Бубнов, а от выпускников — яростная комсомолка Аня Млынек, которая потом училась с нами в ИФЛИ. Там она как-то сникла, много болела и не принимала особого участия в общественной работе. Окончили 10-й класс всего 25 ребят. Сохранилась фотография нас и наших учителей с надписью «Средняя школа ЛОНО № 19. 1-й выпуск 1934/1935 уч. года». Нет там фотографии Фани Файнберг, почему — не помню.

В школе у нас был тоже выпускной вечер, где нам преподнесли подарки и устроили чаепитие. Наши шефы подарили каждому окончившему коробку шоколадных конфет «Золотой олень». Тогда это был один из лучших шоколадных наборов. Кроме того, они прислали огромный мешок развесных конфет разных сортов. Конечно, за один вечер мы одолеть его не смогли и потом еще раза два-три собирались у меня дома, чтобы их прикончить.

Как и в семилетке, мы занимались в разных классных комнатах, но за каждым классом была закреплена какая-нибудь одна классная комната, в которой проводились во внеучебное время классные собрания, собирался литературный кружок, проводились репетиции и т.д. За нашим 8 «б» был закреплен класс русского языка и литературы.

И первый наш учебный день в 19-й школе начался именно в этом классе. После звонка мы все чинно расселись по партам. Через несколько минут раскрылась дверь, и вошел красивый человек с черной курчавой шевелюрой, одетый необычно в черную бархатную «блузу». Это был Давид Яковлевич Райхин. Он заворожил нас всех поголовно с первых же слов навсегда. Давид Яковлевич представился и сказал, что дирекция школы назначила его нашим классным руководителем.

Позже я узнала, что он со своей первой женой Александрой Федоровной Бобковой тогда только летом вернулся из Средней Азии, где отработал по распределению три года. В советское время было такое правило, своего рода повинность. В конце последнего курса каждый студент проходил «Комиссию по распределению на работу», которая определяла, где ты будешь работать первые три года по получении диплома.

Биологию у нас преподавала тоже молодая женщина, рыжеволосая, с пучком, а математик и вовсе был студентом последнего курса МГУ. Оба они очень хорошие интересные учителя, но вскоре ушли, и в 9-м классе у нас были по этим предметам уже другие учителя, постарше прежних, с большим опытом. Математик был очень уравновешенным человеком. Нас на его уроках не надо было держать в узде, потому что мы всегда его слушали с поглощенным вниманием.

Оригинальным человеком был наш физик Симонов (ни имени, ни отчества не помню). Он был старше всех, начинал уже седеть. Ходил он всегда в сероватом халате, подпоясанном кавказским ремешком с металлическими побрякивавшими висюльками. Он был нашим завучем. Педагог он был отменный и строгий. Умел держать нас в руках.

Не помню, к сожалению, ни имени, ни отчества также и нашего директора школы. Фамилия его была Васин [2]. Он был тоже еще молодой из партийных выдвиженцев. Кончал рабфак, потом промакадемию. Несмотря на всю свою «советскость», он был здравомыслящим человеком, который не поддавался безоглядно воздействию советской кампанейщины, которая процветала в 1-й школе, когда я там училась. Практически он дал преподавателям полную свободу действий. Инициатива учителей тоже еще не была скована ни программами обучения (они не были окончательно утверждены), ни учебниками, которые еще не успели написать. Не только учителям, но и нам, можно сказать, повезло.

Пробыл директором нашей школы Васин только до середины 36-го года. Его арестовали, и больше в школу он не вернулся. Какова была его дальнейшая судьба, по рассказам Давида Яковлевича, никто из наших учителей не знает.

Что касается учителей по «труду», то, может быть, они и тоже были «хорошие», но оценить мы их не смогли, потому что большинство из нас совершенно не интересовалось их предметом. Кто хотел стать специалистом «по дереву» или «по металлу», шли в ФЗУ.

В нашем учебном плане были еще никчемные предметы: агрономия и военное дело, нас совершенно не заинтересовавшие. От их преподавания в наших головах ничего не застревало.

Еще был предмет, который не пользовался нашим вниманием. Это обществоведение. Истории ни России, ни Запада, ни Востока при нас в учебных планах десятилетки не было и в помине. Про нее мы узнавали, у кого были, из старых книг или энциклопедий. Валерик Теплов, который тоже поступил в 8-й класс 19-й школы тогда же, что и я, слыл у нас «всезнайкой». У него дома в шкафу стояла энциклопедия Брокгауза и Эфрона, к которой он пристрастился еще с детских лет. Вела обществоведение дама в возрасте, бывший наркомпросовский [3] работник, по фамилии Костюкевич. Все, о чем она рассказывала, было уже известно из уроков в семилетке. Пережевывалось все одно и то же. И она это сама понимала, но все равно по-старушечьи бранила нас вплоть до крика.

Не лучше было и на уроках немецкого языка: шум, разговоры, как у Костюкевич на уроках. Потому что учить сразу 20-30 человек иностранному языку, вообще, как говорится, нонсенс. В ИФЛИ нас для обучения иностранным языкам делили на группы в 5-8 человек, не больше.

Немка наша была тоже немолодая женщина. Пытаясь нас урезонивать, она никогда не злилась, но орала, как учительница по обществоведению. Мы, в общем-то, даже ее любили, но не очень слушались. И в классе постоянно стоял шум, мешавший ей, конечно, работать.

На других уроках мы вели себя примерно, потому что было интересно. Правда, иногда шушукались, особенно девчонки. Давид Яковлевич этого совершенно не переносил и тут же выставлял за дверь. Правда, на следующий урок повинившихся опять пускал на занятия.

Самыми говорливыми у нас были Нина Иванова и Ася Носовицкая. Они сидели вместе в боковом ряду, на второй парте, совсем близко к столу Давида Яковлевича. И вот однажды, это было уже в 9-м классе, он не выдержал и выгнал их из класса, сказав, что больше их никогда не пустит. Дело дошло до дирекции. Пока оно разбиралось, девчонки приходили в школу каждый день, но уроки просиживали в саду на скамеечке возле входной двери в школу. Это была весна, и было тепло. Наш уважаемый химик, полноватый старичок, по нашим понятиям, всегда снисходительно относившийся к не всегда благовидному нашему поведению, шел на занятия и, увидев сидящих на лавочке девочек, сказал: «Ах вы, ягодки мои бедные! Так и сидите здесь!» Одна из «ягодок» через несколько лет стала второй женой Давида Яковлевича.

Надо сказать, что в 19-й школе и в неурочное время такого отчаянного хулиганства, как в 1-й школе, вообще не было. Драк на переменах или после школы во дворе, как в 1-й школе, не устраивали. Но некоторые протестного порядка выходки случались.

Так, однажды мы устроили «бунт» в столовой. Нам еду там давали в металлических мисках и с всунутыми в еду ложками, будь то суп или второе. И вот однажды, получив такие миски с чем-то «несупным», мы, усевшись за столы, стали колотить ложками по столу, требуя, чтобы нам дали вилки. Чем дело кончилось — не помню. Помню только, как колотили.

А еще наши мальчики устроили такую демонстрацию. В те давние времена не поощрялось ношение галстуков — не пионерских, а мужских. Так вот в один прекрасный день они все, как один, явились в белых рубашках с повязанными галстуками. Конечно, все обратили на это внимание, но дисциплинарных взысканий не последовало. И потом кто хотел носить галстуки — продолжал носить. Но далеко не все и всегда это делали.

Наши учителя по основным предметам преподавали интересно, с большим подъемом, старались прививать нам интерес к своему предмету и в неурочное время организовывали кружки, диспуты, экскурсии в музеи.

В 9-м классе у нас биологию стала вести Анна Васильевна Яковлева, которую я знала по 1-й школе. Она была среднего роста, уже немолодая женщина мужеобразной внешности. По виду очень строгая, а на деле очень доброжелательная. Она вела у нас биологию до окончания школы.

В это время вошло в моду устраивать «бои» между школьниками разных классов одной школы или разных школ. Это были соревнования по знанию того или иного предмета. Кто больше наберет правильных ответов, тот и выиграл.

Однажды я участвовала в таком «бою», но в качестве болельщика. Это был «бой» на биологические темы, и происходил он в 12-й школе, в которой учились после войны мои дети. Только она находилась тогда не в Старомонетном переулке, а в 1-м Кадашевском, во дворе рядом с Домом писателей. Школа располагалась в старом многоэтажном здании и занимала второй и третий этажи[47-1].

Когда мы туда шли на этот «бой», свернули с набережной в переулок, Aнна Васильевна на некоторое время остановилась и обратила наше внимание на «красную церковь», рассказав о том, что это очень древняя церковь, что она построена еще в XVII веке, что она называется «Церковь Вознесения в Кадашах» и что это значит. Потом, много времени спустя, Давид Яковлевич рассказал нам с Юрой, что она не только хороший биолог, но и хороший знаток Москвы.

«Бой» закончился для нас удачно. Блистал там наш Слава Шидловский, который потом, окончив биофак МГУ, стал преподавать во 2-м Медицинском институте. Во времена лысенковщины за какие-то провинности этот институт «сослали» в Рязань, создав Славе большие неудобства.

И все же больше всего внимания уделял нам Давид Яковлевич. Он устраивал нам экскурсии в музеи (Изящных искусств, Третьяковскую галерею), походы в театры (мы смотрели с ним «Разбойников» Шиллера у Вахтангова, «Без вины виноватых» Островского и «Тартюфа» Мольера -в Новом театре, открывшемся рядом со школой в бывшем клубе Дома правительства), ездили в Останкино, в Aрхангельское.

Мы вместе с Давидом Яковлевичем готовили литературные вечера, на которых читались стихи, отрывки из прозы и разыгрывались разные сценки из пьес русских классиков.

A как-то устроили диспут о поэзии Маяковского и Есенина. Юра Лесскис, который на переменах ходил по нашему «рекреационному» залу и бубнил стихи Маяковского, делал основной доклад. Слава Новиков (из Белоруссии, говоривший немножко с акцентом), любивший больше стихи Есенина, выступал в качестве его оппонента.

Всем этим занимался наш литературный кружок, который организовал и которым руководил Давид Яковлевич. К работе кружка привлекались ученики шестых и седьмых классов. Среди них нашлись очень способные чтецы. Постепенно образовалась группа чтецов. Читали стих и прозу. Одна девочка из шестого класса замечательно читала отрывок из «Дубровского» А. С. Пушкина. Читать стихи сначала учил сам Давид Яковлевич, а ему помогал Слава Шидловский (он был из актерской семьи), а потом Давид Яковлевич передоверил это дело Славе. Помню, как Слава муштровал меня, когда мы разучивали «Балладу о гвоздях» Тихонова.

...Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.

В семилетке мы писали только изложения, а в 8-м классе Давид Яковлевич начал учить нас писать сочинения. В программу по литературе в десятилетке были включены не только произведения поэтов и прозаиков советской эпохи, но и сочинения классиков русской литературы XIX -начала XX века. А талант Давида Яковлевича как учителя, его необыкновенная заинтересованность тем, о чем он рассказывает, умение увлечь самому попробовать сделать подобное — все это побудило некоторых учеников самим что-то «сотворить», и они решили сделать Литературный журнал. Давид Яковлевич поддержал эту идею, нашелся и художник, который взялся оформлять этот журнал. Создали редколлегию и стали работать. Выпустили, мне кажется, два или три номера по два экземпляра. В этом «мероприятии» опять участвовали и ребята из всех классов — с шестого по девятый.

Содержание всех номеров нашего Литературного журнала я уже не помню. Врезалось в память только то, что Володя Самойлов написал поэму, а Слава Шидловский — рассказ. О чем была поэма Володи — не помню, помню только, что она была написана онегинской строфой. У Славы рассказ был посвящен рыбалке. Они с отцом были заядлыми спиннингистами — это такие особые удочки, леску которых можно было забрасывать далеко от берега с помощью особых приспособлений в виде колесика, прикреплявшегося к удилищу.

Художником журнала был Юра Лощилин — очень способный мальчик. Его фотографии почему-то нет среди окончивших наш класс. Судьба его была трагична. Когда он уже учился на третьем курсе в каком-то техническом вузе, у него что-то не заладилось с учебой. И его после этого курса забрали в армию. Он несколько раз писал мне оттуда. Вернулся он домой перед самым началом войны. Мы с Юрой Лесскисом (тогда мы уже «расписались») и еще кто-то из школьных друзей успели с ним повидаться. Он жил на Б. Ордынке против Марфо-Мариинской обители. Но буквально на второй или третий день войны его опять забрали в армию, и больше он не вернулся.

В зимнее время на переменах мы топтались или ходили парами по кругу в нашем рекреационном зале в качестве умудренных опытом старшеклассников, а «малышня» младших классов бегала-скакала рядом в большом зале.

В теплое время выходили обычно на большой перемене в сад перед школой. Некоторые ребята умудрялись сбегать попить морсу в палаточке у Б. Каменного моста. Вот однажды они у этой палаточки поспорили с Юрой Лесскисом, что он не выпьет подряд десять стаканов этого морсу. А он таки выпил, но идти сам уже не мог. И вот мы сидим на скамейке с девчонками у школы и видим, как они гурьбой входят в наш школьный сад, держа его под руки. Мы сначала жутко испугались, что у него что-то случилось с ногами — он ими еле-еле двигал. А потом, узнав в чем дело, жутко хохотали, а он, бедняга, отсиживался на скамеечке.

У берега Москвы-реки против нашей школы стояла баржа-ресторан. Такие рестораны в то время были и в других местах: у нашего М. Каменного моста, в Парке культуры и отдыха. Когда мы учились во второй смене, то в теплое время выходили на большой перемене за ограду сада прогуляться по набережной и послушать музыку, доносившуюся из этого ресторана. Там крутили пластинки, и можно было услышать то что-нибудь цыганское:

Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные, как люблю я вас...

то что-нибудь «городское»:

Стаканчики граненые Упали со стола.
Упали и разбилися — разбилась жизнь моя...

а то и «блатное»:

Здравствуй, моя Мурка,
Мурка дорогая!
Здравствуй, моя Мурка, и прощай!
Ты зашухарила Всю нашу малину А теперь маслину получай!

* * *

Где-то в 34-м году наша мама познакомилась с Окороковыми. Сергей Васильевич работал художником в Воениздате. У них была дочь Таня, моложе нашей школьной компании на два года. Тем не менее его жене Талине Петровне (кстати, золовка Дунаевского — ни больше, ни меньше) ужасно хотелось, чтобы Таня подружилась с нами. Для этого она придумала учить нас танцам. Нашла какого-то охотника до этих дел, и мы стали к ним ходить на Люсиновку. Дом их был в церковном дворе с большой старинной красной церковью, которая стоит и сейчас между Люсиновской и Б. Серпуховской. Комната у них была в деревянном двухэтажном доме. Конечно, небольшая, но Талина Петровна всю мебель сдвигала, и получался небольшой пятачок, на котором мы и толклись. У них, кажется, уже был патефон, а не граммофон. Учитель научил нас танцевать из старых танцев вальс и польку, а из новых танго, фокстрот и румбу. «Научил» — это, конечно, сильно сказано, просто мы немного побольше стали понимать, что это такое, чем на деле освоили танцы. Еще где-то тренироваться было негде, да и особой охоты и времени не было. Тогда все это только входило в советский обиход, а в 20-е годы «танцульки» совсем не поощрялись.

Танго мы разучивали под музыку:

Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
Ты призналась, что нет любви...

фокстрот — под «Рио-Риту», а румбу под:

Румба веселый танец,
Румбу танцуют все.
Румбу привез испанец,
Румбу на корабле.

Так мы протоптались по субботам всю зиму 1934-1935 гг.

Еще была у меня одна попытка научиться хорошо танцевать. Это было уже, когда я училась в ИФЛИ, где-то зимой-весной 1936 года, когда я перешла на «Русское отделение». У нашего папы на работе решили в клубе тоже организовать обучение танцам. Клуб находился в начале Каляевской [4] улицы. Я пригласила Леву Чешко, который тогда не умел танцевать, и мы стали туда ходить.

Но танцора из меня, как и из Левы, все равно не получилось. Специально на танцы никто из моих товарищей и подруг никогда не ходил, но когда у кого-нибудь собирались дома, понемногу «толклись», насколько позволяло квартирное пространство.

* * *

Осенью или весной мы совершали прогулки по московским паркам, ездили на Воробьевку, в Измайлово, два раза далеко по Ярославской железной дороге на станцию «Ашукинская» и «Мамонтовка». Про Ашукинскую что-то ничего забавного не вспоминается. В Мамонтовке, как и в Ашукинской, мы хорошо погуляли, покупались в Уче и возвращались на станцию. На одном углу стоял ларек, в котором продавали не только морс, но и пиво. Мы подошли к нему, чтобы попить морсу, а я вдруг решила попижонить и заявила, что буду пить пиво, что я его давно уже потребляю. И купила себе стакан пива и стала его понемногу тянуть (я в то время уже действительно пробовала пить пиво дома, с родителями). Ребята забалагурили, полезли за деньгами в карманы и тоже стали покупать пиво. Девочки же воздержались. Так я научила наших ребят пить пиво.

Давид Яковлевич с нами в эти прогулки не ездил. Но когда стало приближаться время выпускных экзаменов, он дважды собирал нас в Сокольниках. (Они тогда с Александрой Федоровной жили недалеко от Стромынки.) Мы рассаживались вокруг него на какой-нибудь полянке, и начинался не урок, а беседа. Вопросы задавал не только он, но и мы. Эти беседы очень нам нравились и много нам дали. Потом мы вместе с Давидом Яковлевичем шли гулять по Сокольникам. Где-то что-то удавалось пожевать. К вечеру возвращались домой. Время мчалось галопом к выпускным экзаменам, которые кончились получением всеми нами «Аттестатов об окончании средней школы».

Я и мои друзья по десятилетке никогда не порывали связи с Давидом Яковлевичем и, когда он, вернувшись с войны, опять стал преподавать в 19-й школе и решил собирать раз в году выпускников, мы с радостью откликнулись. И встречи эти были всегда очень трогательными. К сожалению, нашу школу уже тогда выселили из здания Института благородных девиц, так полюбившегося нам. Ее с Софийской набережной переселили в наше Замоскворечье, в один из Кадашевских переулков.

А в 30-летие со дня окончания школы я собрала, кого смогла, у себя в Черемушках. Пришли Давид Яковлевич с Асей Носовицкой, Володя Самойлов, Шура Завражина, оба Юры, и «черненький», и «беленький», и Слава Шидловский. Сохранились фотографии, снятые в тот вечер. Есть также снимки, сделанные на первой послевоенной встрече в 19-й школе.

Не было на этих встречах Нины Ивановой и Давида Эфеса. Они поженились еще до войны. Давид стал военным, и они в Москве уже не жили. Жили в Московской области, в Коломне.

Ленинка

Наш Додик Эфес жил в Ваганьковском переулке буквально рядом с домом Пашковых, где до революции размещался Румянцевский музей с библиотекой. После революции собрание картин передали в Музей изобразительных искусств, а библиотеку назвали имени В. И. Ленина, который никакого отношения к собиранию богатейшей библиотеки не имел, а был в ней раз или два в качестве обыкновенного посетителя. Мы ее между собой называли «Ленинкой».

Однажды Дода сообщил нам, что в Ленинку стали записывать ребят старших классов школы. Помню, с каким трепетом в душе я первый раз шла в Ленинскую библиотеку. Ведь это уже с детства были родные места. Мы гуляли в саду, но в самом доме Пашковых я никогда не бывала.

Вошла. В глубине прямо — раздевалка. Темновато. А за спиной лестница на второй этаж, залитая солнцем. Потолок высоченный. Окна в два этажа. Поднимаюсь по лестнице. На втором марше площадочка. За небольшой конторкой сидит дама, которая записывает в библиотеку. Она же выдает предъявившим входной билет контрольный листик, в котором им будут отмечать получение и сдачу книг. Заплатив, кажется, 1 рубль (потом через год или два плату отменили), получаю читательский билет и контрольный листок и, минуя еще лестничный пролет, вхожу в читальный зал и останавливаюсь как завороженная — до того он красив. Он очень большой и высокий. Окна в два этажа. Справа и слева открытые антресоли с невысокими перилами. Потолок украшен лепкой. И три люстры, одна из них — средняя — побольше. Направо и налево от входа кафедры для выдачи и приема книг. А над ними вдоль всей стены на уровне антресолей длинный узкий балкон. По всем свободным стенам стоят шкафы и стеллажи со всякой справочной литературой. Это так называемый открытый доступ: каждый читатель может подойти и сам взять любой справочник или, какой ему надо, том энциклопедии. За каждой кафедрой стоят стеллажи с книгами, которые уже выдаются по требованиям читателей. Тут же: на одной кафедре — книги по точным наукам, на другой -по гуманитарным. Полученная книга записывается читателю в контрольный листок. А еще можно заказать книги из Главного хранилища. Их приносили специальные библиотечные работники в течение часа-двух.

A можно было заказывать книги и заранее — на следующий день. За кафедрой были специальные стеллажи для хранения заказанных книг. Если ты не дочитал книгу, то просишь библиотекаря не отсылать ее в хранилище, а положить на полку такого стеллажа, где она должна была лежать до следующего твоего прихода.

На антресолях располагались специальные читальные залы: налево — военный, направо — литературный. Все это мы быстро уразумели и освоили и стали часто туда бегать заниматься. Так что ко времени окончания школы Ленинка стала нашим вторым домом и продолжала им оставаться, пока я окончательно перестала работать в Институте славяноведения и балканистики.

В 8-м классе мы в Ленинку ходили с Лерой после школы. Там бывал в это же время и Слава Шидловский из нашего 8 «б». Делая перерыв в занятиях, мы с Лерой поднимались наверх на галерею. Завидев нас там, Слава тоже поднимался, и мы там немного болтали.

* * *

Лето 1933 г. мы провели на Дону, под Задонском. Село, где мы тогда жили, находилось от города в 2–3 км, и мы туда по воскресеньям ходили на базар. И город, и село стоят на возвышенности, идущей вдоль Дона. Лесов кругом нет. Но и город, и село утопают в зелени садов. Все устроено как в Белом, никаких загородок-перегородок. В саду баня. И я тут обосновалась, намереваясь обучиться фотографированию. Мне тогда одолжил свой фотоаппарат Слава. С точки зрения современной, этот аппарат, как, впрочем, и не только этот, а вообще, был допотопный. Снимали на специальные стеклянные пластинки, которые надо было беречь от света. Потом их проявляли, то есть клали пластинку в небольшую лоханочку, наполненную растворенным проявителем (специальный такой порошок), на какое-то время, потом вытаскивали пластинку и ставили на специально приспособленную для этого деревянную сушилку. Потом снимок надо было перевести на бумагу. Это тоже целая история. Все это надо делать в темноте. В бане устроить темноту было легко — окошечко маленькое. Сейчас не помню, имелись ли какие-нибудь положительные результаты этой моей деятельности. Только теперь я уже никаких признаков этого не обнаружила.

Лето было жаркое, и мы несколько раз на дню бегали к Дону купаться.

Напротив нашей деревни, через Дон, тоже на пригорке была деревня. Дон в наших местах был неглубокий, и недалеко от того места, где мы купались, его можно было перейти вброд. Так мы однажды и сделали. Тогда с нами жил и наш папа, приехавший в отпуск. Вышли мы в этот поход среди бела дня. Жаркое солнце, небо синее. Спустились к реке, перебрались по броду на тот берег и стали подниматься. И тут вдруг откуда ни возьмись налетела гроза. Гром, молнии. Туча черная-пречерная. Мы припустились, но не успели подняться и до половины холма, как начался дикий град. Нам с мамой и Наташей повезло. Мы оказались около кучки густого ивняка, а вообще-то другой растительности здесь не было. Впереди до деревни огороды. А вот нашему папе досталось. Он шел по другой дорожке, и, пока он подбегал к нашему ракитнику, его так долбануло градиной, что на спине под лопаткой вздулась шишка. Град сыпал недолго, унесся на Задонск, где побил все стекла в окнах домов. Это мы видели собственными глазами, когда на следующий день в воскресенье ходили туда на базар.

А в деревне, куда мы через пять минут поднялись, все огороды и уличные ложбинки были завалены градинами самых разных размеров — от горошины до крупного куриного яйца.

Потом, когда мы уже возвращались домой, все это растаяло, как будто никакой грозы и не было.

* * *

Однажды Слава пригласил меня зайти к нему домой и познакомил меня со своими родителями, которые были гораздо старше моих. У Славы был брат, который уже заканчивал университет. Мама его была профессором биологии, а папа актер. Он работал в театре, который располагался в том саду, где потом построили планетарий. Жили они скученно, хотя у них были две большие комнаты, как у нас, в огромной, гораздо большей, чем наша, квартире, в доме на улице Грановского. В первой проходной жили старший брат и его тетка, сестра матери. Комната была перегорожена шкафами, а вдоль стены был сделан проход во вторую комнату, где жили родители. Всю комнату занимали три большие кровати, большой старинный столовый стол. По стенам книжные полки, а в углу у окна маленький Славин столик. Так что «квартирный вопрос» и здесь стоял ребром. Мы бывали дома друг у друга редко. Но его папа доставал контрамарки не только в свой театр, но и в Малый. Так я несколько раз ходила с ними на Остужева [5]. Потом мы повадились ходить в Консерваторию, но уже по собственной инициативе. Мама еще в семилетке решила приобщить меня к музыке. Купила пианино, разыскала учительницу, и я три года с ней занималась. В отличие от отца и мамы я не имела хорошего слуха и особых склонностей, но все же чему-то научилась, так что на одном своем дне рождения уже в 9-м или 10-м классе сыграла собравшимся моим школьным ребятам «Лунную сонату». Они очень аплодировали, впервые узнав о таком моем «таланте».

Слава же играл немного на виолончели. А тогда в Москву приезжал из-за границы какой-то очень известный виолончелист. Слава купил билеты на его концерт и пригласил меня. Бывали мы вместе и на концертах Ойстраха, известных пианистов того времени.

Валерик Теплов (наши ребята называли его Валей) тоже понемногу сошелся с Шидловским. Летом в 34-м и 35-м годах мы жили на даче в Тучково вместе с Тепловыми и Малышевыми в селе Игнатьеве на берегу Москвы-реки, где потом много лет спустя снимал свою картину «Зеркало» Тарковский. Слава приезжал к Валерику оба лета и жил у Тепловых по несколько дней, и мы все вместе гуляли по тамошним лесам и горам.

В 9-м классе я постепенно стала сближаться и с другими ребятами нашего класса, теперь единственного в школе. Многие ребята за первый год учебы ушли из школы, и нас слили в один класс.

Я подружилась с нашей Асей Носовицкой, Ниной Ивановой и Лелей Бобылевой из класса «а», а из мальчиков — с Додей Эфесом и его дружками — Юрой Колосовым и Юрой Лесскисом, которые появились в школе позже нас. В первом списке принятых они своих фамилий не обнаружили и поэтому, естественно, на занятия в школу не приходили. Но неделю спустя учебная часть школы вывесила дополнительный список, в котором их фамилии уже значились. Это обнаружила одна наша одноклассница [6], которая была с ними знакома еще раньше, и сообщила им об этом.

И вот в один прекрасный день мы сидим на уроке физики, и учитель что-то пишет на доске. Вдруг открывается дверь, и входят два кудрявых мальчика: у одного, который повыше, большая белая грива, у другого — черная. Оба, как мы потом узнали, Юры. И мы их так и прозвали: «Юра беленький» и «Юра черненький». Они давно уже дружили, учились в одной школе.

Мама Юры «черненького» — Лесскиса — с мамой Юры «беленького» — Колосова — тоже были близкими знакомыми. У Колосовых была большая семья. Отец Юры был главным бухгалтером на каком-то важном предприятии или учреждении (не помню). У них было шестеро детей. Юра был второй. Его старшая сестра училась уже в техникуме. Юра «черненький» был там «своим человеком». А когда мы сблизились с обоими Юрами, я стала бывать у Колосовых в Теплом переулке и по праздникам, и в обычные дни.

Из бывшего 8 «а» мы подружились еще с Колей Тетериным, а из нашего 8 «б» — с Юрой Лощилиным.

Собираться часто у кого-либо из нас дома было невозможно. Все жили в стесненных условиях. Так что в обычные дни мы в основном общались наверху в Ленинке и во время вечерних прогулок по городу после Ленинки. Но мы ходили друг к другу на дни рождения. Вместе отпраздновали встречу Нового года у Коли Тетерина, который жил тогда в Кокоревском подворье. У них была одна комната, но Колины родители тогда ушли к своим знакомым.

Алкоголь мы еще не употребляли, и новый, 1935 год встретили с клюквенным морсом, который сварила нам моя мама. Но на праздновании моего дня рождения в феврале 1935 года ребята решили поправить «положение дел» и принесли набор маленьких бутылочек с ликером. Кое-какие из них открыли и попробовали, но, видно, не понравилось, и коробка с оставшимися бутылочками долго еще лежала в нашем буфете, а потом куда-то исчезла.