И. К. Бунина «Обломки памяти»

VIII. Начало войны

22 июня 1941 года

Это было воскресенье, и мы проснулись не рано. Включили репродуктор и выяснили, что в 10 часов по радио будет выступать тов. Молотов, что доселе не случалось. И поняли, что это не «так просто». Пошли сообщить соседям, а они и сами слышали. И застряли у них. Пока мы обсуждали услышанную новость, дело подошло к полудню. Надо было спешить в керосиновую лавку, которая в первом часу закрывалась на обед. Она была недалеко, на нашей же улице, у Таганской площади. Юра схватил бачок, пошел и пропал. Вернулся уже после часа дня. Оказалось, что советские сограждане раньше нас все сообразили, и когда мы вечером пришли в гастроном на Таганской площади, то его уже хорошо пообчистили. Соли, спичек и мыла не было и в помине, не говоря о прочем.

Потом были сталинские «братья и сестры», которых он в достаточном количестве перевыселял в Сибирь, пересажал и перестрелял.

К концу июня Юра уже получил диплом об окончании института и ждал, что его вот-вот заберут в армию

Время шло, Юру не призывали. Приближалось 15 августа — срок, к которому Юра должен был явиться по месту распределения, и мы поехали, набив необходимой литературой огромный ящик. Доехали до Тамбова на поезде. Там нам объяснили, как добраться до того районного центра, куда Юру распределили, и устроили на попутную машину. Когда мы на ней ехали, то у Юры ветром сорвало кепку. И пришлось мне ему отдать свой рыжевато-коричневый берет, в котором он потом и отправился в армию, так как кепку в районном центре уже купить не удалось. Привезенные книги, которые я потом оставила школе, были очень кстати, так как село [1] только недавно стало районным центром и десятилетки в нем до этого не было. До самого моего отъезда, а я уехала в первых числах октября, занятия в школе не начались. Все учителя и школьники работали в поле на уборке урожая.

Юра пробыл там недолго, 5 сентября его призвали в армию, и мы, встав примерно в 3 часа, отправились с ним на призывной пункт, который находился километрах в 6-7 на сахарном заводе. До него от нашего села шла узкоколейка. Вот по ней мы и пошагали. Пришли к 6 часам утра, как и требовалось в повестке. Там уже было полно народу. Вскоре их погрузили на грузовики и повезли на станцию. А мы, женщины, отправились одни обратно по узкоколейке, подавленные неизвестностью.

Но на следующий день утром, часов в восемь, когда я уже собиралась отправиться в школу, чтобы ехать в поле, ко мне прибежала соседка и рассказала, что наши призванные еще не уехали и гужуются на станции в ожидании состава и что она и другие женщины идут туда, предложив к ним присоединиться.

Станция находилась в 15-16 км от села. Пришли мы туда к вечеру и прожили там еще двое суток. Жили, конечно, кое-как и кое-где. Ели соответственно. Но вот пришел состав, и их стали грузить. Все пришедшие родственники, а их было очень много, чуть ли не вся деревня, столпились около состава, и, когда он тронулся, раздался такой вой, который и по сю пору в ушах стоит, как вспомню.

Стала я думать, как отсюда выбраться, и решила попросить маму прислать мне телеграмму, сообщающую о начале возобновления занятий в аспирантуре. Через некоторое время пришла такая телеграмма. С этой филькиной грамотой я на следующий день пошла в райисполком просить, чтобы они меня отпустили. Там отнеслись благожелательно и дали пропуск на выезд, предупредив, что с их пропуском меня в Москву не пустят, что для этого нужен пропуск, оформляемый непосредственно в Москве. Мне это было известно. Их пропуск мне нужен был, чтобы купить билет на поезд. Раздав все свои шмотки и пристроив книги и прочее, что могло пригодиться школе, я рано утром отправилась на станцию. Там я застала толчею и огромную очередь в кассу за билетами. Среди ожидавших было много военных. Поезда в большинстве своем не останавливались, а те, которые останавливались, двери не открывали. Билетная касса не продавала билеты, только иногда — военным. Проболтавшись там более суток, я со всеми перезнакомилась, в том числе и с некоторыми военными, которые в конце концов и помогли мне уехать. На следующий день к концу дня я сидела неподалеку от вокзала, раздумывая, не вернуться ли назад в село. Ко мне подошел один из знакомых военных и сказал, что скоро придет поезд, на который якобы будут продавать билеты, и что они попробуют взять билет и для меня. В конце концов, все так и получилось. И вот приходит поезд, но двери в вагоны опять не открывают. Тогда ребята, и я с ними, решили залезть на сцепление между вагонами. В те времена сцепления были открытые. Они представляли собой металлические пластинки, постоянно двигающиеся, наезжающие одна на другую. К ним были на металлических палках прикреплены металлические ручки. Мы, конечно, еле-еле уместились на таком сцеплении, надеясь, что, когда поезд двинется, нас пустят в вагон. Поезд тронулся, уже отъехал километра два, но нас в вагон не пускали. Тогда мы стали колотить в двери и колотили еще, наверное, станции две. Наконец двери все же открыли и впустили нас. Вагон действительно был набит битком, но пристроиться все же удалось благодаря сочувствовавшему нам народу.

Мой пропуск был по сути филькиной грамотой, и контролеры меня запросто могли высадить. Это все понимали, поэтому, когда приходил контроль, меня прятали, наваливая всяких шмоток. Так мы доехали до подмосковной товарной станции Бирюлево, здесь сошли все такие же, как я, бесправные. Их оказалось довольно много. Было около трех ночи, и мы в полной темноте пошли за теми, кто знал дорогу. К утру часов в девять я уже была дома. Это было 3 октября 1941 г. Через несколько дней мы встретились с Юрой, которого везли учиться на санинструктора в какую-то школу, располагавшуюся на востоке от Москвы. Это было для нас полной счастливой неожиданностью.

* * *

В Москве ситуация с каждым днем ухудшалась. Помню окна магазинов, заваленные между рамами мешками. В магазинах пусто. Возвышаются только «башни» из коробок с крабами, которые советские люди в то время еще не распробовали. У автобусной остановки стоит грузовик, вокруг народ: раздают муку, крупу.

ИФЛИ из Сокольников перебрался почему-то на Погодинку. Г. О. Винокура в городе уже нет. С. Б. Бернштейн собирается тоже уезжать. У всех настроение подавленное, ждут худшего. «Совмонголторг», где работал наш папа, собирался эвакуироваться. К этому времени уже многие госучреждения покинули Москву. Говорили, что в Самаре уже построили бомбоубежище для т. Сталина.

Мой приятель Валерий Теплов, с которым мы дружили с детства, а в десятилетке вместе учились, был в это время на офицерских курсах и должен был по окончании ехать на фронт.

15 октября, вечером, позвонила его мама и предложила мне поехать с ней попрощаться с Валериком. 16-го рано утром мы отправились с Елизаветой Михайловной к нему в училище. Поехали на трамвае до Рогожской заставы, от которой начиналось шоссе Энтузиастов (бывшая Владимирка). Радио уже не работало. От заставы мы еще переулками прошли минут пятнадцать и нашли эти казармы. Нам пришлось подождать часа два, пока Валерик смог к нам выйти. Прощание было тяжелым. Елизавета Михайловна, обнимая его в последний раз, разрыдалась. Прощание стало действительно последним. Через несколько месяцев Валерий погиб. Место гибели так и не было установлено, сколько Елизавета Михайловна ни хлопотала.

Возвратившись к заставе, мы застали там совсем другую ситуацию по сравнению с тем, что было утром.

Площадь была запружена народом. Что-то все кричали, размахивая руками. Радио по-прежнему молчало. По шоссе неслись грузовики, легковые, по обочинам то телеги, то какие-то повозки, шли нагруженные вещами люди. Все что-то кричали. Потом мы разобрали, что это угрозы, проклятья, улюлюканье в адрес покидавших Москву. Трамваи уже не ходили. На улицах тоже было много народа. В воздухе летали куски обгоревшей бумаги. До дому пришлось добираться пешком.

«Совмонголторг», в котором работал наш папа, собрался уезжать в Сибирь на Тункинский тракт, идущий от ст. Култук, расположенной на южной оконечности озера Байкал, в Монголию. Ехали мы до этого места месяц. Из Москвы выехали на поезде в пассажирском вагоне, набитом до отказа людьми и вещами. Поезда шли один за другим на расстоянии 300-500 м, так что на поворотах можно было видеть хвост предыдущего поезда. Подальше от Москвы ситуация разрядилась. Многие составы, в том числе и наш, оставляли на запасных путях станций, находившихся от Москвы на расстоянии 50-100 км. Впрочем, когда состав наконец трогался с такой станции, это вовсе не означало, что вы еще не застрянете где-то дальше. С нами так и было. Мы раза 4–5 застревали, пока добрались до Ульяновска. Там нас поселили в каком-то большом клубе. Кто-то обосновался в самом зале, сдвинув стулья горой в угол, кто-то на сцене, где переспало и наше семейство, пока через 5–6 дней мы двинулись дальше, успев побывать в музее Ульянова-Ленина и вообще побродить посмотреть город. Но двинулись мы дальше уже без того комфорта, что из Москвы, а в самых «обнакновенных» теплушках с полатями по обе стороны задвигающейся дверью и чугунной печкой посередине, которую мы топили ворованным на остановках углем. Ехало нас в этой теплушке три семейства — 8 взрослых и трое маленьких детей. Ехали мы быстрее, чем до Ульяновска, хотя приходилось стоять на некоторых станциях по многу часов, пропуская военные эшелоны. Наступила уже зима, но холодно не было. Все время светило солнце. И это было удивительно. Еще удивительнее, что при этом, как оказалось, мороз-то был нешуточный. Мы это обнаружили, когда с одной девушкой из нашего состава, пробравшись под вагонами к станции, которая, как оказалось, так и называлась Зима, увидели добротный старинный градусник, видимо, сохранившийся еще с царских времен, показывавший аж 25 ниже нуля. В Иркутске выйти нам уже не удалось — мы катили вовсю. Правда, к поезду вышли местные жители со всякой снедью. И нам посчастливилось попробовать знаменитого байкальского омуля.

Но сибирские «разносолы» на этом не кончились. Когда мы наконец добрались до Култука, то в первый же день по прибытии мы отведали в местной столовой жареной медвежатины.

1↑ Село Шульгино в Тамбовской области. (ВЛ)