IV. Друзья детства, дворовые забавы и наше житье-бытье в конце 20-х — начале 30-х годов

Друзья детства

В нашей квартире на Старомонетном, кроме Лены Буш, детей не было. С ней мы подружились с первого дня. Я была совершенно сражена тем обилием игрушек, детских игр и книжек, которые достались ей от старших ее сестер и братьев. К тому же у них было просторнее. И мы обычно проводили время, когда доводилось, как теперь говорят, «пообщаться» всегда у них. Мне особенно нравилось читать книжки и играть в «рич-рач» (у нас эта игра называлась «тише едешь — дальше будешь»). Мы вместе гуляли перед нашим домом и во дворе с другими ребятами из нашего дома.

Круг моих детских друзей и знакомых складывался в основном из детей семей маминых знакомых по Военно-топографическому отделу, которые были еще дедушкиными сослуживцами. Они жили или в нашем доме, или в доме на М. Толмачевском переулке.

Когда мы в Старомонетном поселились, этажом выше прямо над нашими комнатами жили Кононовы — Иванищевы. Герасим Тимофеевич Иванищев был военным топографом [1]. Он был женат, по рассказам, на красивой женщине из очень состоятельной семьи. У них родился сын Жоржик, немного моложе меня. В революционные годы жена его умерла, и он сошелся с Наталией Дмитриевной Кононовой, у которой к этому времени умер муж, и она осталась с двумя девочками. Наталия Дмитриевна была из рабочей семьи. Девочек звали Валя и Лена. Лена была младшая и постарше меня года на два. Валя уже училась в 4-м или 5-м классе. Но она вскоре заболела и умерла. Когда мы познакомились, Герасима Тимофеевича не было. Он сидел и был сослан. Наталию Дмитриевну с детьми переселили на первый этаж в одну комнату.

Пока они жили над нами, я к Лене и Жоржику часто ходила играть. Потом, когда они переехали, чаще мы стали собираться у нас. К этому времени ванну убрали, перегородку сломали, и у нас получилось две большие комнаты. Когда Наталию Дмитриевну с детьми переселяли, она часть вещей отдала маме. В том числе трюмо (туалетный стол с тремя зеркалами). В это же время родители стали обзаводиться другой мебелью. Купили огромный, до потолка, буфет с дверцами из дерева (без стекол). Он был как дом. В нем помещалось все: и посуда, и белье, и книги, и многие другие вещи. Его поставили во второй комнате у задней стены, ближе к окнам. Купили кожаный диван с высокой кожаной спинкой, вделанной в деревянную «оправу». Сверху две деревянные полки, между которыми посередине шкафчик с красивыми стеклянными дверцами, в который в дальнейшем поставили десятитомник Л. Н. Толстого. Во второй комнате стену, отделявшую нас от соседей, завесили ковром с изображением экзотических фруктов (ананасов, винограда и т.п.).

Когда мама с Наташей переезжали в Выхино, они передали ковер Лидии Борисовне Либединской. Он одно время лежал на полу в первой большой комнате. Вы могли его видеть. А буфет забрала какая-то мамина знакомая к себе на дачу.

Вдоль стены с ковром стояли две низкие кровати. А по смежной стене -еще кровать, более узкая, но гораздо выше тех... И спинки у нее были выше раза в два.

Вот на этих кроватях мы играли в путешествия по морям и океанам. Высокая кровать была кораблем. На одну из спинок залезал Жоржик. Он был капитаном. Мы навязывали из чего попало узлы, водружались с этими узлами на саму кровать. Какое-то время наш «впередсмотрящий» что-то там изображал вроде руления, потом гудел и орал: «Все на берег», и мы как очумелые соскакивали со своей кровати на кровати, стоявшие вдоль ковра, и бросались на него, делая вид, что собираем фрукты с деревьев. Потом раздавался опять «гудок», и мы спешили опять на свою кровать-корабль, толкая друг друга.

А еще мы любили играть в зубного врача. Кукол тогда в магазинах не продавали. Мама сама сделала матерчатую куклу. Туловище, руки, ноги сшила из полотна, набила их опилками, а голову сделала из головы старой поломанной куклы. Где она ее взяла — не знаю. На эту совсем уже облупившуюся голову из папье-маше мама натянула чулок, чем-то его промазала и нарисовала брови, глаза, ноздри, рот, пришила чьи-то настоящие волосы. Это была наша первая настоящая кукла. А потом мы с мамой как-то набрели в Столешниковом переулке на мастерскую, в которой чинили и продавали детские игрушки. Там мама купила мне куклу с фарфоровой головой. Вообще, Столешников был привлекательным местом. На углу, ближе к улице Петровке, было кафе, где мы лакомились мороженым. А через дорогу от него находилась кондитерская, где продавали «настоящие эклеры» (т.е. с заварным кремом).

Так вот этих кукол мы рассаживали по стульям в качестве пациентов. К ним подсаживалась и моя сестра Наташа, которая была готова терпеть все, что угодно, лишь бы ее приняли поиграть. Мы ковыряли им во рту (и у моей фарфоровой, и у маминой матерчатой рты были открыты) чем попало: какими-нибудь палками, карандашами, вставочками.

Придумывали еще всякую другую ерунду, но эта игра, пожалуй, была самым дурацким мероприятием из придуманных нами.

Лена познакомила меня со своими школьными подругами: Мариной Менцингер и Люсей Родзевич. Мы с Леной и Люсей часто ходили играть к Марине, которая жила в угловом доме на Б. Якиманке. Вход у них был с набережной. Жили они в отдельной квартире, что тогда было редкостью («серый дом» на набережной еще не построили). Соответственно, обстановка была «подобротнее», а не с бору сосенки, как у нас. Отца Марины я никогда не видела, и чем он занимался, не знала. Знала, что они — немцы, как и наши Буши, что у них были взрослые дети, которые уже с ними не жили, но их дореволюционные игрушки остались, как и у Бушей.

У Люси же мы не бывали, только заходили за ней, когда шли к Марине. Люся жила в Космодамианском переулке в двухэтажном доме, построенном квадратом. На переулок он выходил только одной стороной, другая шла вдоль Б. Полянки. Вход во внутренний двор был с Б. Полянки, ближе к набережной. Рядом с ним стоял четырехэтажный дом. Около него был трамвайная остановка. С внутренней стороны на высоте второго этажа вдоль всего дома шла длинная открытая галерея-балкон, разделенная стенками на части по числу квартир. Вход в квартиры первого этажа были под этой галереей прямо со двора. На второй этаж поднимались по лестнице, которая шла вверх тоже прямо с земли.

Дом был набит жильцами. Теснота была жуткая.

В свое время такого рода дома, видимо, были типичны для Замоскворечья. В разных переулках еще в наше время можно было встретить такие постройки, но в них уже находились склады. Такой дом стоял еще в 80-е годы во 2-м Спасоналивковском переулке, когда мы жили в том районе.

В конце 20-х годов семью Люси Радзевич со всеми другими жильцами выселили за 100 км от Москвы, выдав каждой семье какую-то мизерную сумму. По сути, «ни за што», как говорится, «ни про што». Больше Люсю мы никогда не видели. А дом снесли и построили многоэтажный серый дом. Начинался он почти от самой фабрики Дунаева, шел к набережной по Б. Полянке и по набережной до Старомонетного переулка. С постройкой этого дома исчез и Космодамианский переулок. Признаки его существования еще долго оставались в том месте, где был переулок. Тротуар, шедший по Старомонетному, внезапно прерывался и начинался только у следующего красного трехэтажного дома, который раньше стоял на углу этого переулка [2].

Через какое-то время пошли гонения на поляков, немцев. Из нашего дома в Польшу уехала семья Ермиловых. У них мать была полька и поддерживала отношения со своими польскими родственниками. Уехали «от греха подальше».

Маринину семью выслали из Москвы куда-то далеко, но куда именно, мы не знали. Только после войны, когда Марина приехала в Москву и разыскала Лену Кононову, стало известно, что их выслали на Урал. Там Марина стала актрисой и в Москву приехала с труппой их театра на гастроли.

Наших Бушей тоже отправили «куда Макар телят не гонял».

А еще у меня были подружки Оля Кремлякова, моя одногодка, и Мила Колдобская, моложе нас с Олей года на два. Они были детьми родителей, которые хорошо знали нашего деда Николая Павловича и поддерживали добрые отношения с нашей мамой. Жили они в Малом Толмачевском переулке, в красивом большом особняке с большим красивым подъездом, к которому вели красивые резные металлические ступени. Стоял он в глубине двора. Вход был с М. Толмачевского. Со стороны Старомонетного переулка были трехэтажные пристройки и большой старый сад. Уже после войны сад этот вырубили для здания 12-й школы. В этой школе училась Милина старшая дочка Нина Горюшкина[3] и наши Саша и Лола. Они стали друзьями. А одно лето Ниночка летом жила со мной и моим внуком Юрочкой в Гаграх.

От въездных ворот на М. Толмачевский переулок шли каменные одноэтажные хозяйственные постройки. В самом конце, уже у сада, в них находилось заведение, где готовили мороженое на продажу.

У Милиных родителей была большая семья. Мила самая младшая. Кто-то даже был уже женат. Жили они в бельэтаже, в бывшем зале, в который когда-то поднимались по парадной лестнице. Теперь она забита. Зал поделен шкафами, ширмами на комнатушки. Короче говоря, играть там было негде. И у Милы мы бывали редко, только по особому приглашению.

У Оли отца не было. Она жила с мамой и сестрой много старше ее. Сестру звали Нина. Она дружила с сестрами Никифоровыми. Когда мамы и Нины не было, мы в плохую погоду играли у них. Жила Оля на третьем этаже, в пристройке. По этой же лестнице ходили и жители особняка. У Оли потолки были низкие, комната перегорожена гардеробом и небольшим стеклянным шкафчиком. В пристройке жил и Олин приятель, наш ровесник, Шура Никонов, но у него я никогда не бывала. Он тоже приходил к Оле и участвовал в наших играх во дворе. Мы любили играть в «дочки-матери» или в «гости» на «маленьком дворике», как мы его звали. Он находился перед закрытым главным входом и был покрыт асфальтом. Вдоль ограды на газоне рос кустарник и большие старые липы. На асфальте мы рисовали себе мелом квартиры: столовую, спальную комнату, вход, окна с цветами в горшках. В столовой — стол, стулья. Все это условно, конечно, изображалось разного размера квадратиками и кружочками. Обустроившись, мы отправлялись «за покупками» на фабрику мороженого. Там, кроме мороженого, пекли еще и вафли. Ломаные вафли изготовители мороженого часто раздавали детям, завернув их, как они говорили, в «фунтики», т.е. в небольшие бумажные кульки. Нас там давно заприметили и, когда мы к ним приходили, то с удовольствием вручали каждому по фунтику и угощали мороженым.

Придя «домой», мы рассаживались у кого-нибудь за столом и раскрывали один из фунтиков. Съев один фунтик и обсудив «насущные проблемы», расходились по домам ложиться спать. Потом все собирались еще раз у кого-нибудь из тех, кто имел еще нераскрытый фунтик.

Мороженое, которое делали на нашей фабрике, продавали по улицам мороженщики. У них были большие короба с лямками. Короб набивали льдом, и в него ставили высокие круглые металлические банки с мороженым и закрывали крышкой. Специальный мешок набивали круглыми вафлями разной величины. На вафлях выдавливали всякие имена: Маша, Ваня, Таня, Шура и т.д. Для отмеривания мороженого было специальное приспособление (из жести или чего-то еще) в виде невысокой круглой коробочки на ножке. Ножка была пустая, а в коробочке дырка. В эту дырку вставлялся вафельный кружочек на палочке. На кружочек клали ложкой мороженое и покрывали второй вафлей. Надавливали снизу на стержень, и мороженое ложилось в ладонь покупателя. Чтобы удобнее было действовать, мороженщик обычно таскал с собой специальную скамейку. Обосновавшись на каком-нибудь людном месте, обычно где-нибудь на углу сходящихся улиц, он ставил скамейку, на него ящик с мороженым и начинал кричать: «Мороженое, кому мороженое?»

Я привыкла с детства, что на Новый год и Рождество у нас должна быть елка. Даже в самые трудные времена, когда елки были советской властью отменены, и в послевоенное время, когда не было елочных базаров, а покупали на улицах, у промышлявших этим делом прохожих, а то и сами ездили в Голицыно, где в лесничестве тоже из-под полы продавали право срубить елочку[4].

В самом раннем детстве нам елочку привозила на своей лошадке молочница, жившая на Воробьевых горах.

К украшению елки готовились заранее. В магазинах игрушек елочных не было. Мама покупала бумагу глянцевую и «папиросную» (тонкую) разной расцветки. И мы из нее делали цепи, коробочки, хлопушки. Из глянцевой бумаги делали цепи колечками, а из папиросной — гармошками, меняя цвет бумаги, так что они получались пестрые, веселые. Мама сама сделала нам большого высокого Деда Мороза. А Снегурочкой мы наряжали Наташину куклу.

Обязательно созывалась в какой-нибудь рождественский день знакомая детвора. Толклись около елочки, распевая песенку «В лесу родилась елочка, в лесу она росла...», жевали пряники, конфетки прямо с елки. Сохранилась фотография одного такого празднества.

В детстве Саши и Вовы я такого устроить, к сожалению, не могла. Было так тесно, что елку приходилось ставить на стол. Один раз, правда, у нас была высокая елка. Стол тогда сложили и как-то крутились, пользуясь для домашних дел письменным столом[5].

Дворовые забавы

Лену и Жоржика на двор не пускали. Мы же с Леной Буш водились с дворовыми ребятами. Мы играли на дворе в «селедки», прыгали через веревочку, играли в салки или салочки (от глагола «осалить», т.е. ударить по спине). В салки играли так: водящий ловит бегающих. Спасались от его шлепков, забегая в домик-кружок, нарисованный мелом на асфальте во дворе или на тротуаре перед домом. Осаленный заменял водящего, и игра продолжалась.

А в веревочку играли так: двое держали натянутой веревку сначала прямо на асфальте, остальные выстраивались в очередь и по одному переходили ее; веревку поднимали все выше и выше, пока кто-нибудь из прыгающих не задевал ее ногой. Тогда он заменял одного из «держащих», и игра продолжалась.

Очень любили мы играть в прыгалки. Ту же веревку двое уже не поднимают постепенно, а крутят. Проще было, когда один из прыгающих вставал посередине между держащими веревку и только после этого они начинали ее крутить; труднее — когда надо было забегать в уже крутящуюся веревку, и в том и в другом случае играющий должен был умудриться выскочить из-под крутящейся веревки, не запутавшись в ней.

Любили еще индивидуальные прыгалки. Это веревочка с деревянными ручками на концах, похожими на ручки домашних мясорубок. А еще мы играли в «тише едешь — дальше будешь». Эти слова произносил водящий, стоя спиной к остальным, добавляя «раз, два, три». Все остальные играющие стояли в это время, пока он говорил, за проведенной мелом чертой на другом конце двора и старались подбежать как можно ближе к водящему, а когда он заканчивал говорить, останавливались и стояли как вкопанные. Если водящий кого-то засекал еще бегущим, он называл его имя, и тот возвращался за черту. Цель перемещения заключалась в том, чтобы подобраться быстрее всех к водящему и ударить его по спине рукой первым. Это считалось престижным. После удара водящий оборачивался и бросался ловить кого-нибудь из играющих, а они бросались бежать к «меловой линии». Кого поймает, тот занимает его место.

А еще играли в ключи. Чертили по окружности круги. В каждом по одному играющему. Водящий ходит внутри от круга к кругу и что-то говорит стоящему в круге. Что именно, не помню. Остальные в это время меняются кругами. Если он, кончив свою «говорилку» и обернувшись, кого-то засекал не в круге, то тот становился водящим, а водящий занимал его круг.

А еще играли в классики и в лягушки. На асфальте мелом чертили квадратики, определенным образом расположенные. Описывать долго, поэтому просто начерчу их ручкой на бумаге.

Играли в классики так. Небольшой камешек бросали на первый квадратик и, прыгая на одной ноге, старались переместить его этой же ногой в следующий второй квадратик, потом в третий, четвертый и т.д. На четвертом квадрате была передышка. Можно было встать на обе ноги. Потом на одной ноге прогоняли камешек, допрыгивали до шестого квадратика и выгоняли наружу. Для чего был полукруг, не помню. Если проскакал благополучно, не опустился на две ноги в неположенном месте, то ты получал право продолжить игру. Камень уже надо было бросить во второй квадрат. Если попал — прыгай на здоровье дальше. Если оступился или загнал камень «не туда», из игры временно выбываешь, пока остальные играющие не проделают то же самое. После этого ты получал право повторить свою попытку довести до конца игру. Она состояла в том, чтобы докидать камешек до шестого квадратика и выбросить его за пределы. Кто первый это сделает, тот и выиграл.

А в «лягушках» все то же самое, только прыгают по-другому: 1-й и 2-й квадраты пропрыгивают на одной ноге, на 3-й и 4-й встают «лягушкой», расставив ноги в стороны. Выигрывал тот, кто первый удачно забрасывал камешек в полукруг и доскакивал до него без ошибки.

Обычно в теплое время года к нам во двор забредали разные гости. Вот старьевщик-татарин в полосатом халате, подпоясанном ремнем, с большим длинным мешком из матрасной материи, ходит вдоль дома и припевает громко своеобразным речитативом: «Старье берем...», что-то там покупаем, уже не помню точно. Кто-то из жильцов иногда выбегал на двор, и торг завершался запихиванием принесенного барахла в этот длинный мешок.

Забредал и шарманщик с попугаем, который продавал сласти в бумажке, закрученной в трубочку, и леденцы.

Заходили точильщики с точильным устройством через плечо, которые пользовались большим успехом не только у дворовой детворы, но и у всех остальных жителей нашего дома. Они выкрикивали: «Точить ножи, ножницы» — и тут же всегда почти появлялся жилец или жилица с ножницами или большим кухонным ножом в руках.

Из «хозяйственников» еще приходили «чинить, паять, кастрюли починять». Жильцы тоже клевали на них, но не столько «чинили», сколько сбагривали им ненужную кухонную посуду.

Одно время в начале «перестройки» Дима Ицкович, было, занялся этим ремеслом, и к нам приходил со своей «точилкой через плечо» и точил наши «ножи-ножницы», а потом заделался редактором «ОГИ» и «забыл» нас, «знать не хочет, знать не хочет ».

Ходили так по дворам и представители «гуманитарных» профессий. К нам во двор иногда заходили певцы. Пели они всякие жалостливые песни вроде «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет, я остался сиротою, счастья-доли мне нет». Или:

Купите бублики,
Горячи бублики,
Гоните рублики,
Да поскорей.
Меня, несчастную,
Торговку частную
Ты пожалей.

Зимой во дворе было много снега. Проезжая часть улицы, мостовая, была выложена камнями — булыжником. Извозчики и ломовики переходили с колес на полозья, с экипажей и телег — на сани. Дворники сами убирали снег с проезжей части и с тротуаров. Возили снег во двор в больших ящиках, поставленных на сани. Наш дворник разрешал нам участвовать в этом деле. Мы помогали ему сгребать снег в кучи и ездили по очереди сзади на санях, ухватившись за ящик.

Дворника звали дядя Вася. Он был среднего роста, с бородой. Всегда в длинном бело-сером фартуке. Он не только убирал улицу перед домом и двор, но и помогал жильцам в их домашних делах. Так, маме он, помню, колол дрова, приносил их в квартиру, когда мама собиралась топить плиту. Тогда дрова было невозможно купить, просто так они не продавались. В домоуправлении каждой семье на зиму выдавался ордер на покупку определенного в этом ордере количества дров на определенном складе. В покупке дров и их доставке дядя Вася тоже участвовал. Для хранения дров во дворе были сараи. В нашем дворе между нашим домом и фабрикой стоял длинный двухэтажный кирпичный дом, вход в который на второй этаж был с фабричного двора. Там были какие-то служебные помещения. Со стороны нашего двора по второму этажу шли окна, а на первом -тяжелые двери с большими замками и числом 16 — по количеству квартир нашего дома. За дверями были длинные каменные помещения без окон. Они-то и назывались «сараями».

А еще мы любили играть в снежки, кататься на коньках и санках. В снежки играли во дворе, а на коньках катались по тротуару или по проезжей части, которые дочиста от снега не отскребали.

Коньки у нас были съемные. Для них продавали специальные ботинки с дыркой в каблуке. В нее вставлялся штырь, торчавший на задней части конька в виде небольшого металлического кружка. Передняя часть -широкая, в размер подошвы ботинка, к которой прикреплял особыми винтиками с помощью особого ключика. Коньки были разных видов, я, да и другие ребята, катались на «снегурочках». Они отличались от других видов коньков тем, что у них «носы» (передняя часть коньков) были загнуты кверху, у остальных «носы» были острые, «отрубленные». Зимой на Канаве[6] открывали каток — как раз против нашего Старомонетного. Туда мы тоже ходили кататься, но уже за плату. Там можно было взять коньки напрокат. Они уже были прикреплены к ботинку намертво. Такие коньки потом стали продавать и в магазинах. Когда я там каталась, родители с Наташей приходили посмотреть на набережную, и мы друг другу махали руками. Каток действовал, пока не построили канал Москва -Волга.

Вообще в Канаве воды было мало, и она хорошо промерзала. Весной в половодье она иногда наполнялась до краев, и иногда вода доходила до Космодамианского переулка (это выше 12-й школы). Тогда по нашему переулку плавали на лодках. Вода заливала подвалы. До постройки канала уровень воды в Канаве регулировался с помощью Бабьегородской плотины, построенной через русло самой Москвы-реки у храма Христа Спасителя. Когда построили канал, в ней надобность отпала, и ее снесли. По этой плотине можно было ходить. Через нее из Зачатьевского переулка на Пятницкую в гости ходила моя будущая свекровь Вера Андреевна Лесскис (Журавлева). Теперь немного ближе, к храму построили прогулочный мост.

На санках мы катали друг друга по мостовой вдоль тротуара перед домом. А на дворе с помощью того же дяди Васи устраивали довольно высокую горку и с нее катались. Больше всего нам нравилось кататься с горы на Кокоревском бульваре. Это место, по-моему, достойно особого внимания, потому что, как я поняла, недавно проезжая мимо на машине с дня рождения, от него остался только один дом у Б. Каменного моста, о котором А. Барто написала стишок «Дом переехал», его перевезли, когда строили новый Б. Каменный мост.

Кокоревский бульвар шел по противоположному от Старомонетного переулка берегу от М. Каменного моста до домов бывшего Кокоревского подворья[7]. Отсюда понятно его название. Устроили его на валу земли, оставшемуся после прорытия «Канавы». Чтобы подняться на него у М. Каменного моста, было 3-4 ступеньки. Начиная от этого места, за бульваром внизу шла Болотная площадь. На ней располагались вдоль всего бульвара лабазы — одноэтажные, но высокие каменные постройки для хранения продуктов с внутренним двором. Такого типа дом, по-моему, стоит еще на Варварке, недалеко от Красной площади. Сразу у моста вокруг этих построек располагался знаменитый на всю Москву фруктовоовощной рынок. Сюда за ягодами для варенья ездили со всей Москвы. Лидия Борисовна Либединская где-то тоже рассказывает об этом. Чтобы пройти к нему, надо было спуститься по нескольким ступенькам. Через дорогу напротив Болотного рынка между мостами шла высокая белая стена с красивыми воротами. Там были винно-соляные склады. Улица между складами и рынком называлась сначала Всехсвятской, потом Серафимовича. В конце 20-х годов на месте складов построили кинотеатр «Ударник» и Дом Правительства. Когда я училась во второй ступени семилетки в Б. Толмачевском, у нас в классе были сестры-двойняшки из этого дома. Они жили в первом корпусе, рядом с «Ударником». У них была большая многокомнатная квартира. Я несколько раз была у них в гостях. Позже, когда строили новый Б. Каменный мост, лабазы и рынок убрали и на их месте устроили большой сквер, холм с бульваром срыли, а вдоль Канавы проложили дорогу, поставив вдоль берега ограду.

В нашем детстве с Кокоревского бульвара у М. Каменного моста и в конце бульвара к реке были сделаны спуски, которые у воды сходились. Такие спуски были и в других местах, и не только на Канаве, но и на самой Москве-реке, например, у храма Христа Спасителя и напротив Дома правительства. А любили мы кататься на санках с горки у М. Каменного моста. По этой же горке мы спускались, когда ходили на каток.

Во время зимних оттепелей недоскобленный на тротуарах снежок подтаивал. Когда возвращался мороз, эти мелкие лужицы подмерзали, а с помощью изобретательных ребячьих ног превращались в каточки, иногда даже очень длинные, но чаще это были небольшие каточки, разделенные снежными бугорками. Вспоминается, как, возвращаясь из школы по Б. Толмачевскому переулку, мы катались по таким застывшим лужам.

А то вот еще какая была у нас забава. В конце нашего переулка не то жил, не то работал один человек, очень высокий. Тогда таких было очень мало. Это теперь их пруд пруди. Обычно он ходил по той стороне улицы, где стоял наш дом. И вот ребятня, услышав чей-то крик «Длинный идет!», со всех дворов выстраивалась в шеренгу вдоль тротуара напротив нашего дома и, когда он проходил мимо, начинала по очереди группами орать во все горло: «Дядь, достань воробушка!» Дядя Вася дворник вылезал из своего подвала и начинал нас ругать.

Дядя Вася жил в подвале нашего подъезда довольно долго один. А потом вдруг перевез все свое большое семейство из деревни в Москву, и они уже все здесь стали жить. Видимо, это произошло тогда же, когда наш папа вызволял семью дяди Моти из Курской. Видимо, тоже боялся, что «куда-нибудь зашлют». Потом взрослые дети стали устраиваться, работать и понемногу разбрелись. А младший его сынишка вошел в нашу дворовую компанию и участвовал во всех наших шалостях и играх.

Кроме уличных и дворовых игр и затей мы еще очень любили ходить в кино. «Ударника» тогда и в помине не было, и мы бегали смотреть картины с участием Дугласа Фербенкса, Мери Пикфорд, Пата и Паташона в «Текстильщики» или к «Карлуше». «Текстильщики» — это клуб текстильной фабрики на Якиманской набережной, почти рядом с домом, где жила наша подружка Марина. А «Карлуша» — клуб им. К. Маркса — был под боком, в М. Толмачевском.[32-1] Мы чаще, конечно, ходили сюда. Кино было «немое», но на сцене под экраном во время сеанса на рояле таперы исполняли хорошую музыку. Кино показывали нерегулярно, поэтому чтобы не пропустить показ новой картины, мы туда бегали смотреть афиши по сто раз на дню. В наших разговорах о кино постоянно употреблялись фразы: «Что сегодня у Карлуши?», «Пойдешь в Карлушу?», «Пошли к Карлуше». После того как стал действовать «Ударник», «Карлушу» закрыли, а в этом здании сначала были какие-то мастерские, а потом мужская школа, где учился год или два наш Саша, еще в начальных классах. Дом этот и сейчас стоит, через дорогу от церкви. Что сейчас там — не знаю. В «Ударнике» уже стали показывать звуковые картины.

За «Карлушей» во дворе был большой сад, который тянулся до нашего Старомонетного переулка, но с нашей стороны шла сплошная каменная ограда, никаких ворот, калиток не было. В этом саду была сцена, перед ней несколько рядов длинных пронумерованных скамеек. На этой сцене летом устраивали концерты. А одно лето здесь выступал гастролировавший тогда в Москве театр лилипутов. Они ставили «Ревизора», и мы всей семьей ходили его смотреть. Мне, помню, тогда очень понравилось. Я в восторге со всеми хлопала в ладоши.

Радио в первые годы нашего проживания на Старомонетном присутствовало в виде ящика, выкрашенного в рыжий цвет. На нем штырек с чашечкой, в ней что-то металлическое. Над ним нависает тоненькая пружинка с черной ручкой. Это сооружение тоже держится на каком-то штыре. Берешься за черненькую ручечку, тыкаешь пружинкой в чашечку — и вдруг слышишь человеческий голос и даже разбираешь какие-то слова. А то и музыка зазвучит. К концу 20-х годов понавесили по стенам в квартирах и на фонарях по уличным перекресткам репродукторы, и тогда уже стали слушать радио с утра до поздней ночи. Появились и радиоприемники. Кстати, когда началась война, их было приказано «сдать». Что это за процедура, не знаю. У нас приемник появился уже после войны. Юра привез из Вены «Телефункен-супер».

И уже в начале 30-х годов нам в передней повесили на стенку телефон для пользования всеми жильцами нашей квартиры. Только когда стали продавать настольные аппараты, у нас появился «свой» телефон. Но это уже было, когда я училась в ИФЛИ.

Наш быт в конце 20-х — начале 30-х годов

Коммунальное устройство, кроме тесноты, порождало кучу всяких бытовых проблем. Из всех теперешних благоустройств тогда были водопровод, центральное отопление[8] и электричество. Оплату за метры и воду рассчитывало само домоуправление, а вот за электричество надо было самим распределять сумму, указанную в счете МОГЭСа: кому сколько платить — счетчик-то висел в передней один на всю квартиру. А потом, кто будет ходить оплачивать счет в сберкассе. Позже еще прибавилась проблема — повесили в передней (повесили не мы, нам пожаловали) телефон. Один на всех. Опять распределяй по числу жильцов, сколько наговорили за месяц. А потом, кухню, переднюю, уборную кто будет убирать? Как и когда? Все это порождало трения, недовольство, споры, доходящие до ругани. Пока жили мы с Бушами и с рабочим с женой, все улаживалось тихо, а вот когда население разрослось, взаимная неприязнь просто витала в воздухе. Тем не менее как-то общались, вернее, приходилось общаться. Все стены заставлены маленькими кухонными столиками с керосинками, на которых «и жарят, и парят», и чайник кипятят. Лучше если примус есть, на нем все быстрее кипит и варится. А еще младенцев надо купать, которые побольше — с собой в Кадашевские бани водили. Большое белье (простыни и т.д.) в прачечную таскали, которая была рядом с баней. Все не отнесешь. Детям, да на себя всегда надо что-нибудь простирнуть. И это опять на той же кухне. В общем, и т.д., и т.п.

Но, помимо квартирных сложностей, существовало много других: как обрядиться, как обуться. Ассортимент в магазинах далеко не всегда удовлетворял потребностям населения. Так, например, наша мама чаще сама шила нам одежку. «Трикотажу» в таком разнообразии и обилии, как стало позднее, тогда не было. Трусов, там, маек, колготок и тому подобного тогда не знали. Носили лифчики с резинками, за которые пристегивались чулки «в резиночку».

У женщин на зависть девочкам для поддержания чулок были круглые резинки, которые натягивали за колена. Были и «висячие» резинки, как у девочек, но они не к лифчикам пришивались, а к поясам, которые носили на бедрах. Они были разной длины и могли преследовать другую цель — поддерживать живот, то есть «брюхо», и назывались «набрюшниками». Мама так и говорила: «Куда-то девался мой набрюшник». Правда, так говорили дома, а как он по-магазинному назывался — забыла.

Девочки жутко завидовали взрослым — женщинам — еще и потому, что у них были другие чулки, не «в резиночку», а «простые» (т.е. и другие были хлопчатобумажные). Но пределом зависти были «фильдеперсовые», то есть связанные из искусственного шелка.

Лифчик детский — отрезанный верх нижней рубашки без рукавов, сзади — разрез, застегивающийся на пуговицы, по низу тоже нашиты пуговицы, и по бокам, и там, где пупок. За них пристегивались штанишки, тоже сшитые из материи. У штанов по бокам разрезы. Отстегиваешь заднюю часть и сажаешь на горшок. Шили и рубашечки — словом, все детское бельишко или из старого взрослого белья, или из новой белой материи, похожей на ситец, — забыла, как она называлась. Шила нам мама и сарафанчики и платьица. Есть фотография, где мы сняты зимой втроем: Лена Буш и мы с Наташей. Здесь на нас шубки и Наташин капор сшиты самой мамой. А есть фотография, где мы в матросках. Их тоже мама сшила.

Подражая маме, я тоже шила (конечно, руками, а не на швейной машинке, как мама) такой лифчик и штаны для куклы. У мамы была своя машинка, еще зингеровская, которую я храню до сих пор, она сейчас за моей спиной стоит на столике. На нее навалены книги, покрытые цветной тряпкой. На ней корзиночка, плетенная в виде утки, и глобус, а за ними на стене длинная полоска с видом Иерусалима со стороны Гефсиман-ского сада. На половине высоты цветной этой горки пристроена фотография нашей троицы — древнейших из потомков деда Н. П. Гродзкого: тети Ляли (Скворцовой) — посередине, тети Наташи (Луневой) и меня (Буниной) — по бокам. Внизу под крышкой стола есть еще шкафчик, забитый альбомами и альбомчиками с фотографиями его самого с семейством и его потомков с начала века «минувшего» до того момента «Нынешнего», пока не появились «видеофотографии», или как их там назвать, не знаю.

Крупные вещи (наволочки, пододеяльники, нижнее белье для взрослых) мама приглашала шить одну старую портниху. Шить что-то из верхней одежды отдавала портным, работавшим «потихоньку» дома.

Какое-то время за несколько лет до войны стало в этом отношении получше. Открылись ателье по пошиву одежды. Вот такое ателье было и у нас на Б. Полянке в новом сером доме, выстроенном на месте церкви. Мне где-то достали материю и сшили в этом ателье костюм, который я проносила до окончания ИФЛИ. Я в нем с Юрой на фотографии, сделанной в год, когда мы с ним расписались.

После войны опять возникли всякие трудности и с одеждой, и со всем прочим. Помню, когда Юра демобилизовался и устроился работать, надо было уже переодеваться из военной формы в обыкновенную одежду, а ее не было. И вот мы распороли его шинель, выстирали и выкрасили в черный цвет. А портной, который жил в двухэтажном доме напротив нас, еще когда там жила Наташина няня, Дуня-горбатенькая, из этих кусков сшил ему обычное пальто.

Был в нашей молодости вещевой рынок на Садовом кольце у улицы Сретенки, назывался он «Сухаревский», или попросту «Сухаревка». Он был также всем известен, как ягодный рынок «на Болотной» и книжный рынок у Никольских ворот. Туда ехали со всей Москвы все москвичи, кто хотел что-то продать ненужное или на пропитание, и те, которые в этом нуждались или коллекции собирали. Потом его перенесли в глубь квартала, а позднее вообще прикрыли. После войны такого рода барахолка была за городом, в Малаховке. Вот туда-то отправились зять с тестем[9] купить подержанный костюм и купили черную «тройку», то есть костюм с жилетом — «мечта молодости!». В этой «мечте» Юра проходил, по-моему, лет десять, а я все это время стирала, крахмалила и гладила к этой «тройке» белые рубашки все на той же заставленной столами кухне, по верху которой на веревках всегда что-то сохло.

Что касается обуви, то у девчонок-школьниц в большом почете были высокие ботинки чуть ли не до колен (были и взрослые такие), но большинство ребят носили ботинки на шнурках по щиколотку, а летом сандалии. Зимой дети обычно ходили на улице в валенках. Вот что теперь вывелось из употребления, так это калоши и ботики. Зимой на ботинки и валенки могли надевать калоши, а могли и не надевать, но вот в дождливую погоду их носили поголовно все — и дети, и взрослые. Ботики были разные: резиновые, суконные на резиновой подошве, и те и другие были на застежках, по щиколотку. А были еще фетровые, более высокие. И, наконец, для мужчин были еще суконные боты в виде обрезанного валенка с загнутым верхом, тоже на резиновой подошве. Боты надевали, как и калоши, на ботинки, туфли и т.д. Приходя домой, всю эту уличную обувь снимали и ни в какие тапочки, как сейчас, не переодевались.

* * *

Пока мы бегали по дворам и улицам и «бузили», как тогда выражались, страна под мудрым руководством нашей Коммунистической партии во главе с мудрым тов. И. В. Сталиным готовилась сделать важный исторический шаг.

«Хватит лясы точить, пора браться за дело». Пришло время строить коммунизм. Мировой пролетариат «не чешется», так мы начнем сами. Будем строить социализм в отдельно взятой стране, то есть в нашем Советском Союзе.

Вот так — «ни больше, ни меньше». Будем составлять планы нашего экономического развития на пять лет. И началась эра пятилеток. Все условия «для того» уже созданы: коллективизацию провели, ликвидировав «кулачество как класс», децимацию остальных слоев населения тоже провели (когда надо будет, еще проведем), ряды «сотоварищей» почистили (и дальше будем чистить).

«Пятилетний план считался детищем тов. Сталина. Но коллективизация, которая якобы проводилась по плану тов. Ленина, по методам проведения ничем не отличается от всего того, что делали большевики и при Ленине, и при Сталине. «Расстрелять, и побольше» — этого Владимир Ильич, как известно, не гнушался. Хотя в его статьях утверждается, что объединение крестьян в колхозы должно проходить «добровольно». Не сомневаюсь, что на деле при отказе последовать «этому» совету он прибег бы к тем же с ними расправам, которым подвергли их уже без него.

В связи с размышлениями и припоминаниями об этих страшных временах вспоминается мне один разговор с Широй Григорьевной Горшман (еврейская писательница, жена известного художника и теща актера Смоктуновского), когда мы сидели с ней на лавочке в «Саду роз» в Иерусалиме. Она вспоминала свою молодость, рассказывала о своей первой эмиграции в Израиль. Они с первым мужем жили в Литве и были активными бундовцами. Решили ехать вместе с другими товарищами строить социализм в Палестине и нашли там выеденную турецкими и арабскими овцами пустыню. Но в то время, когда состоялся этот разговор, она жила уже здесь постоянно года два. Вернувшись уже в девяностые годы, она была поражена зеленостью окрестностей Иерусалима, где ежегодно весной с момента образования государства Израиль проводились и проводятся посадки деревьев.

Так вот, когда она была здесь в первый раз, они с мужем активно участвовали в организации кибуцей, где не только работают вместе, но и поют, и едят, и отдыхают, и воспитывают детей — все вместе. Набравшись такого опыта, они с мужем[10], услыхав, что у нас в СССР «строят колхозы», бросились «подсоблять» и приехали в Крым. Тут мужа, подозрительного элемента, упекли в лагерь, где он и погиб. А она с детьми уцелела лишь потому, что ее подобрал Горшман, который приехал в Крым «на лето порисовать».

Первый пятилетний план был принят в 1929 г. И началась, как всегда у большевиков, борьба за его выполнение — за «построение фундамента социализма».

Прежде всего, взялись за поощрение трудового энтузиазма трудящихся. «Ударный труд», «ударничество», «ударники» — это все возникало, когда восстанавливали промышленность после революционной разрухи. Кстати, в то время была песенка про «кирпичики», в которой рассказывалось об этих делах.

С 30-х годов «ударничество» стало насаждаться абсолютно по всем предприятиям — заводским, торговым, добывающим, и даже по научным учреждениям. Не только каждый завод составлял план на 5 лет, но и каждый цех, каждый рабочий должен был иметь свой пятилетний план, расписанный по кварталам и месяцам. Все это с точностью повторялось в любом советском учреждении. А потом еще писали отчеты о выполнении этих планов — опять ежеквартально, ежегодно, за всю пятилетку, -и так в течение всего времени существования советской власти. Все «соревновались», выдвигали свои «встречные» планы, старались стать «ударниками социалистического труда». Это было, как теперь говорят, престижно. Твоя фотография попадала в местную стенгазету. Про тебя могли написать в настоящей газете, или даже в самой «Правде», или «Известиях». Ударников, особо отличившихся, привозили даже в Москву, давали ордена.

Тогда очень часто в среде уличной молодежи можно было услышать характерное для того времени выражение «на ять», «на большой палец», что значило сделать что-то «хорошо». При этом говорящий поднимал левую руку с сжатыми в кулак пальцами, кроме одного — большого, который стоял торчком. Если говорящий над этим поднятым пальцем изображал посыпание чего-то и при этом говорил «с присыпочкой» (полностью: «на ять с присыпочкой»), это означало, что что-то сделано (сшито, построено и т.д.) или делается (поет, прыгает, бегает и т.д.) «очень хорошо».

Ближе к концу 30-х годов появились еще особые ударники — стахановцы. Шахтер Донбасса по фамилии Стаханов перевыполнил задание в 14 раз, и его стали превозносить в газетах. У него появились последователи. Они, по сути, ничем не отличались от прежних ударников. А что касается размера успеха Стаханова, то задним числом выяснилось, что это тогда в США была обычная норма американского шахтера.

Мировой пролетариат не остался совсем равнодушным к нашим усилиям строительства «социализма в одной стране». Многие из членов западных компартий приехали тогда к нам и стали работать на наших стройках. Известно, что «Магнитка» была создана и построена по проектам западных компаний — американских, британских и немецких. На стройке работало около тысячи иностранных специалистов, среди которых были и коммунисты.

Трудящиеся должны были способствовать выполнению пятилетних планов не только своим трудом, но и своим карманом. Партия начала кампанию по подписке на заем. Размер займа — месячная зарплата, то есть получали зарплату только за 11 месяцев, а за 12-й ее у тебя ежемесячно, по частям, вычитают. Этим занимается бухгалтерия — для тебя никаких забот. Она же и подписывает тебя на этот заем и выдает облигации. Ни забот, ни хлопот. А потом через год или два появляется таблица с номерами выигравших облигаций. Трудящиеся вытаскивают свои облигации из какого-нибудь «хранилища» и сверяют: выиграла — не выиграла. Обычно кончалось тем, что облигации собирались и запрятывались в какой-нибудь ящик или бумажник «до следующего раза».

На одну зарплату, «хочешь — не хочешь», тебя все равно подпишут. Но были энтузиасты, которые подписывались на две зарплаты и тоже попадали в газеты.

Такие кампании по подписке на заем проводились планомерно ежегодно в течение всего советского периода истории нашей страны.

Награбленного во время революции добра богачей не хватало. Продавали на Запад ценные или древние книги, произведения искусства. Чтобы трудящиеся тоже могли поучаствовать в пополнении советской казны, устроили так называемый «Торгсин» (как это слово расшифровывается, не знаю)[11]. У него были магазины, в которых можно было купить вещички, которые в обычном магазине не купишь, полакомиться чем-то таким, чего на обычных прилавках давно след простыл. Но все это за валюту или сдав что-нибудь золотое или серебряное (колечко, брошь и пр.). Те работяги социалистической стройки, у которых ничего такого не было, ходили мимо и облизывались.

Заботилась советская власть и о просвещении строителей социализма и объявила кампанию по борьбе с неграмотностью. Это длилось недолго, наверное, года два. В этой кампании приняла участие и наша мама. Местных неграмотных собирали по вечерам в домоуправлении, которое занимало небольшой двухэтажный кирпичный дом в глубине двора Панюшинского дома, ворота которого выходили на Б. Полянку. В этом доме на втором этаже было что-то вроде зала — большая комната. Там наставили столов, стульев и повесили на стену доску. Вот здесь мама по вечерам и проводила занятия раза два-три в неделю. Конечно, бесплатно. Все строилось на энтузиазме.

Одновременно с разжиганием трудового энтузиазма шла непрерывная обработка мозгов, натравливание на «неугодных сотоварищей», всяких там «вредителей» и «врагов» социализма. Организовывались выступления простых работниц, рабочих на собраниях и всесоюзных съездах. Поощрялось всячески писание писем в газеты с осуждением, с требованиями наказания «врагов народа».

В какой-то момент начала строительства социализма кому-то из вождей, а может, и самому И. В. Сталину пришло в голову, что надо окончательно расправиться с «буржуазным» календарем и его «субботами» и «воскресеньями», и ввели свой календарь — «пятидневку»: 4 дня «отработали», 5-й — «отдыхаем». День, свободный от работы, стали называть «выходным», то есть на работу ходить не надо.

Вскоре, правда, нашлись все же умники и отменили это, и мы стали опять жить по нормальному календарю[12]. Слово «выходной» в советском значении «нерабочий» осталось в речи. Фразы: «у меня сегодня выходной», «он (она) сегодня выходной (-ая)» — можно и сейчас услышать.

* * *

И, наконец, о хлебе насущном. «Голодомор», о котором сейчас говорят много на Украине, — это не одноактное и не одноместное действие. Это действие, дававшееся с небольшими антрактами в течение всего советского периода. Начало ему было положено коллективизацией. Тогда не только ликвидировали кулаков как класс и загоняли остальных в колхозы. По деревням ездили отряды и отбирали подчистую весь хлеб, просто на юге России и на Украине было больше чего отбирать, поэтому было «заметнее» и «ощутимее». Да к тому же годы были неурожайные.

Ведь хлеб для советской власти тоже был средством пополнить свою казну.

Вспоминается мне в связи с этим одна история, финала которой наша семья стала свидетелем. Как-то в конце 50-х годов зашла речь, куда бы поехать отдыхать следующим летом. И вот Маша Столярова, моя студентка по Московскому городскому пединституту (я у них вела занятия по болгарскому языку), которая пришла к нам в гости со своими подружками из института, рассказала, что они прошлое лето провели в Коктебеле, и что очень советует поехать и нам, что она может дать адрес хозяев, у которых они там жили. Я списалась с ними, и следующее лето мы провели в Коктебеле и жили у тех же хозяев. Мы приехали туда с Вовой одни, Саша тогда поступал в Художественную школу в Лаврушинском переулке. Они приехали с Юрой позже.

На пляже мы с Вовой познакомились с хорошими людьми, у которых тоже были дети, и стали гулять с ними вместе по горам и долам Карадага. Через какое-то время к хозяевам приехала взрослая дочь, которую, как выяснилось потом из их рассказа, не видели двадцать пять лет, если не больше.

Тогда они жили в деревне на Украине. Начался голодомор, и жена, взяв с собой двух маленьких дочек (одной три годика, другой шесть лет), отправилась в Ростов-на-Дону искать спасения. Мыкалась-мыкалась, ничего не получилось — и она решилась их оставить, чтобы их забрали в детдом. Посадила их на входные ступеньки какого-то дома и ушла. С тех пор она их больше не видела. А дочь рассказала, что с ними было дальше. Как и задумывала мать, их подобрала милиция и отправила в детдом, который во время войны вывезли куда-то за Волгу. С младшей сестренкой ее вскоре разлучили. Когда она выросла и стала жить своей жизнью, она все время делала попытки разыскать свою сестру и родителей. Она помнила свою фамилию, помнила, как звали отца, мать, а младшая ее сестренка, не могла, конечно, этого знать в три годика.

Таких бежавших из деревень людей в конце 20-х — начале 30-х годов можно было встретить и в других больших городах, не только в Ростове-на-Дону. Были они и в Москве. Звонили они не раз и в нашу квартиру на Старомонетном, и в другие московские квартиры. Им старались помочь, чем могли, но, по совести сказать, помогать-то было нечем — сами, по сути, нищенствовали.

Жратвы становилось все меньше и меньше. Магазины и рынки пустели. Некоторые рынки вообще закрылись. В нашем Замоскворечье Бабьегородский, Зацепский рынки сначала закрыли, а потом вообще снесли. Оставался только Пятницкий. Лошадок с дровенками, дожидавшихся своих хозяев с Воробьевки, уж не увидишь. Редкими стали молочницы с бидонами в мешках через плечо.

Мы отвыкали от нормальной еды. Помню, мама пришла из нашего магазина с Б. Полянки и сказала, что принесла «вкусную вещь» — яблочное повидло. А оно нам не понравилось, потому что к этому времени мы от него отвыкли. Нам нравилось больше повидло из свеклы.

Кроме квартирного вопроса, перед людьми в течение всего советского периода нашей истории, начиная с гражданской войны, не менее остро стояли вопросы, «как наесться?», «как напиться?», «как обуться?», «как одеться?». В лучшем случае за этим надо было «побегать по магазинам», «отстоять очередь», «достать по знакомству», «из-под полы», иначе останешься голодным и без порток.

Немного ситуация со всем этим разрядилась во время НЭПа, а потом было «успешное проведение коллективизации» и пошло по новой. Нехватка того, другого, третьего нарастала с каждым днем. Ввели карточную систему распределения ряда основных продуктов: хлеб, сахар, крупы, остальное тоже продавалось по нормам. Например, два куска простого мыла или два литра керосина в одни руки. Если хочешь больше, вставай опять, как говорили, «в хвост», а если нет — приходи на следующий день.

«Карточки» — только название, на самом деле это были просто бумажки разного цвета, расчерченные на квадратики. Все население было распределено по четырем категориям: рабочие, служащие, домохозяйки и пенсионеры, дети. Каждая категория имела карточку своего цвета: у рабочих — с красноватым оттенком, у служащих — с голубоватым и т.д. Карточки различались нормами «выдачи» продуктов. Например, рабочим полагалось 800 г хлеба на день, служащим — 500 г, а пенсионерам и детям — 400 г. Это продавали (а в народе говорили «давали») по особым хлебным карточкам. На карточке было напечатано столько квадратиков, сколько дней в данном месяце. Говорить-то говорили «давали», а на самом-то деле все-таки платили — «покупали». На продуктовых карточках были тоже квадраты. На них были обозначены только нормы продуктов, выдаваемые данной категории лиц[13].

В любом магазине по этим карточкам не купишь. Для «обнакновенных» граждан надо было, получив карточки в домоуправлении, идти в ближайший «продмаг» «прикрепляться», то есть просить внести свою фамилию в список покупателей этого магазина и получить соответствующий штамп на имеющихся у тебя карточках. «Элитная» часть населения (сотрудники наркоматовских учреждений и т.п.) имела свои магазины. Их называли «распределителями» и добавляли слово «закрытые».

У «кремлевских» тоже был «закрытый распределитель» в переулке Грановского (между Б. Никитской и Воздвиженкой), но где именно, не знали. Там можно было даже обеды заказывать. Я же узнала это от Славы Шидловского, моего приятеля по 19-й школе, который жил в этом переулке. Никакими вывесками, как обычные распределители, этот кремлевский обозначен не был, потому и не знали. Потом карточки отменили.

Немного полегчало, но стояние в очередях, беганье по магазинам осталось уже на всю советскую жизнь.

А во время войны опять пошли карточки. После войны их через какое-то время отменили (не помню, когда). Как сталинский, так и после-сталинский периоды советской истории были ознаменованы пустыми прилавками и верстовыми очередями. Хрущевская кукуруза не помогла. Как что «выбрасывали» на прилавки, так верстовые хвосты с предварительным составлением списков очередников и с перекличками (кто не оказался в это время на месте, того из списка вычеркивали), а очереди занимали с ночи. Находились энтузиасты-организаторы, которые дежурили у закрытых дверей продмагов или промтоварных магазинов, не исключая ГУМа и бывшего «Мюр и Мерилиз» — советского «Мосторга», — с 12 ночи до их открытия, сменяя друг друга через 2-3 часа, и записывали будущих покупателей в очередной список и попеременно устраивали переклички.

В голодные 20-е годы москвичи, у кого была возможность, ездили чем-нибудь поживиться в деревню, а к концу советского периода вся провинция двинулась в Москву за тем же. Вошло в обычай по воскресеньям организованно на автобусах приезжать из Подмосковья, а то и из «Под-рязанья» «за продуктами» в Москву. Одиночки оттуда же с теми же целями и не только по праздникам, но и в будние дни добирались просто на электричках. И тогда шутили, что электрички пропахли колбасой.

Антиалкогольная кампания 80-х годов только ухудшила дело. При последнем генсеке М. С. Горбачеве (он сделал много хорошего: и соцлагерь распустил, и с границы замок снял, и печать отпустил на волю) на прилавках в нашем «Морфлоте», который на Новинском бульваре, прямо через дорогу от американского посольства, была полнейшая пустота. Витрины прилавков были забиты никому не нужным турецким чаем.

Когда я это в первый раз увидела, мне вспомнилось, как я осенью 41-го года, вернувшись из Тамбовской области, зашла в первый раз в нашу «Дунаевку»[14] и на абсолютно пустых прилавках увидела конусом сложенную гору крабов, а через дорогу грузовик с толпящимися вокруг людьми — распродавали муку. Дела под Москвой тогда были совсем плохи.

Разрушив «до основания» сельское хозяйство и превратив крестьянина в колхозника, большевики так и не смогли за время своего правления накормить страну. И северный полюс покорили, и в космос слетали, и пр., а вот «накормить» — не получилось. Им «старое мышление» не позволяло. А Гайдар взял и отпустил наших торгашей за бугор и накормил. Но сельское хозяйство-то так и не восстановилось. Уже 20 лет прошло. Своего мало едим, все больше привозное. Правда зерно стали опять экспортировать, и можно вытащить золотые буквы вывески 20-х годов «Экспортхлеб», но самого дома, который стоял на углу Тверской и Александровского сада, давно нет. Ну а остальное? Что делать-то будете? Михаил Сергеевич что-то одно время о фермерстве заговорил. Но потом это заглохло. Воз и ныне там.

Осенью 28-го года я опять стала учиться в школе. Вот как это все было.