И. К. Бунина «Обломки памяти»

VII. ИФЛИ

В конце 10-го класса мы стали задумываться, кто куда пойдет учиться дальше. Откуда-то взялось в нашем лексиконе слово «лингвист» со значением «знаток иностранных языков». И вот Слава Шидловский стал меня уговаривать стать лингвистом. И я таки стала им, но не в том смысле, который вкладывал в это слово Слава. Я читаю, пишу на основных европейских языках, но говорить всегда избегала. А предметом моих научных интересов стали славянские языки.

Тогда филфака в МГУ не было, и я подала заявление в ИФЛИ [1] им. Н. Г. Чернышевского на романо-германское отделение. Вступительные экзамены были очень обстоятельные:

сочинение и устный экзамен по русской литературе
письменная работа и устный экзамен по математике
устный экзамен по немецкому языку.

Помнится, что был еще экзамен по физике, но я не уверена. Так что пришлось попотеть.

Желающих поступить на романо-германское отделение оказалось немного, и, получив (не помню какие именно) отметки, но, по-видимому, удовлетворившие приемную комиссию, была зачислена на это отделение. Сам же Слава Шидловский подался на биофак в МГУ.

В ИФЛИ поступил и Юра Лесскис. Хотя он сдал хорошо вступительные экзамены на отделение западной литературы, куда он подавал заявление, его не приняли, а предложили учиться на отделении русской литературы, и он, конечно, согласился.

В нашем студенческом обиходе эти отделения назывались просто: «западное», «русское» (учится на западном, что там у западников).

Когда мы поступали в ИФЛИ, здание института находилось в Большом Трубецком переулке [2] , неподалеку от знаменитых пироговских клиник. Ездила я туда с пересадками. От Полянки до метро «Ленинская библиотека» на автобусе, до метро «Дворец Советов», потом опять на автобусе. Остановка была как раз у этого переулка.

В первый же день вступительных экзаменов я познакомилась с Ниной Елиной и подружилась с ней на всю жизнь. А познакомились мы с ней прямо в вестибюле около входной двери. Этому поспособствовала ее мама Надежда Филипповна, которая ее провожала до института. Нина очень боялась экзаменов, и Надежда Филипповна старалась ее подбодрить. Подбадриванием меня занимался Слава Шидловский, когда я шла подавать заявление о приеме. А потом уж я ездила одна.

Как потом рассказывала Нина, они с мамой шли за мной от самой остановки автобуса и обратили внимание на мои длинные косы. За десятилетку волосы у меня действительно здорово выросли, по пояс. Когда они поняли, что я иду туда же, куда и они, Надежда Филипповна сказала: «Попробуй с ней познакомиться». Когда Нина вошла в дверь, я еще стояла около нее, раздумывая, куда двигаться дальше. Она спросила меня, не знаю ли я, где будет экзамен, и мы пошли вместе разыскивать аудиторию, где нам предстояло писать сочинение.

Нину, в отличие от Юры, приняли туда, куда она хотела, — на отделение западной литературы. На нашем романо-германском отделении было восемь человек, у них раза в три больше. У нас были свои предметы: введение в языкознание, латынь, греческий. Но по другим предметам, таким как античная литература или история средневековья (история древнего мира вообще отсутствовала — парадокс, но это так), мы слушали лекции вместе. Считалось, видимо, достаточным знакомить только с литературой древнего мира.

Лекции по общественным наукам — диамату, истмату, истории партии — читались всем отделениям нашего курса одновременно в нашей большой аудитории. Кстати, курс истории партии мы слушали дважды. Когда нам кончали читать лекции первый раз, вышел сталинский учебник по истории партии, и нам по второму разу стали читать лекции, приведя в соответствие прочитанный курс с новыми трактовками и установками «краткого курса».

Как и в десятилетке, у нас было военное дело. Нам читали лекции, устраивали практические занятия. Нас учили собирать и разбирать винтовку. Водили в тир, учили из нее стрелять. А один раз мы ездили стрелять в Кусково. Там, лежа на пузе на льду на одном конце пруда, стреляли в мишени, расставленные на другом его конце у плотины. А в конце учебного года нас обрядили в военную форму и отправили в военный лагерь. Он находился во Всехсвятском, на Ленинградском шоссе, где теперь станция метро «Сокол». Тогда там никакого метро не было. Ездили на трамвае, а потом шли пешком. Около шоссе лес, а дальше поля, заросшие травой и изрезанные овражками. Жили мы там в палатках. Что мы там делали, кроме маршировки и ползанья по-пластунски, совершенно не помню. В июне, когда мы там были, умер Максим Горький, и нас отпустили в Москву на похороны, отпустили без провожатых. Воспользовавшись этим, я побывала дома. К вечеру мы, как было приказано, вернулись в лагерь и пробыли там до конца месяца. Сохранилась фотография, где мы сняты — всё наше «3-е отделение 4-го взвода 5-й роты». Все в гимнастерках и военных фуражках.

В английской группе я тоже занималась с западниками. Кроме Нины там были Ханка Ганецкая, Витя Перов, Леня Шершер [3] , Рая Либерзон [4] и Софа Мазо (жена поэта Долматовского). Все они были комсомольские активисты. Леня и Витя в то время уже где-то печатались. Я чувствовала себя в группе неуютно, хотя преподавательница английского языка мне нравилась. Она была внимательна и доброжелательна к каждому из нас. Звали ее Ада Александровна Федерольф. Я чувствовала себя в английской группе стесненно еще и потому, что к этому времени совсем перестала слышать на одно ухо. Ада Александровна знала об этом и всегда это учитывала. Она, видимо, понимала, что при своей глухоте я все же умела и одним ухом улавливать различия в произношении звуков незнакомого языка и воспроизводить их. Это мне дало возможность в дальнейшем успешно участвовать в диалектологических экспедициях, когда я стала работать в Институте славяноведения.

Муж Ады Александровны был англичанин, британский подданный. Когда в 1937 г. ее арестовали, его не тронули. Она пробыла много лет в лагерях и в ссылке и вернулась в Москву только после смерти Сталина.

Несколько раз я бывала у Нины, когда Ада Александровна приходила к ней. В ссылке она жила вместе с дочерью М. Цветаевой. Нина поддерживала с ней связь до самой ее кончины.

Кроме Нины я как-то ни с кем не сошлась ни на нашем отделении, ни на западном. Но с Юрой и со школьными друзьями мы продолжали встречаться. Он познакомил меня со своими новыми приятелями и девушками с русского отделения: с Левой Чешко, с Леной Владимирской.

И когда в августе 1936 г. Талина Петровна Окорокова устроила нам отдых в селе под Задонском, то Лена Владимирская тоже участвовала в этой поездке. Тогда еще и Юра Лощилин ездил с нами. Талина Петровна прихватила с собой какую-то знакомую, которая заправляла всем хозяйством. Мы, конечно, тоже помогали. Лето было жаркое. Мы жили почти все время прямо в огромном яблоневом саду. Там вся деревня была в таких садах. В саду был большой длинный стол со скамейками, так что мы все за ним умещались. Часто даже спали прямо в саду, подложив побольше соломы. Бегали на Дон купаться. Он был прямо под горой, по которой шли деревенские сады. Вечерами гуляли по берегу Дона, распевая популярные в то время песни. Мы все только что окончили 1-й курс, и было о чем рассказать друг другу. Время прошло весело и быстро. В конце августа мы вернулись в Москву.

Но потом пути наши с семейством Окороковых быстро разошлись. Да и между собой мы тоже стали меньше встречаться. У каждого начинал складываться свой новый круг знакомств. Дода вообще уехал в Питер и поступил там в какое-то военное училище. Юру Лощилина с третьего курса забрали в армию. Но во всю остальную жизнь у меня сохранились самые близкие отношения с «беленьким» и «черненьким» Юрами и с Давидом Яковлевичем.

* * *

Летом, пока нас не было, институт наш переселили в Сокольники, неподалеку от завода «Богатырь» [5] . Мы стали ездить на метро до станции «Сокольники», а потом несколько остановок вдоль парка на трамвае. Там было новое здание. Широкая лестница со стеклянными дверями. Большой светлый вестибюль. Из него прямо вход в огромный зал со сценой и скамьями, расположенными амфитеатром. На остальных этажах — нормальные аудитории для лекций и классные комнаты для занятий языками и для семинаров. Кругом красивый огромный парк, где мы совершали прогулки между лекциями. А в теплое время ходили по нему аж до самого метро «Сокольники».

Уже к концу первого курса я поняла, что толмачом мне не быть (кстати, о толмачах я узнала от Веры Петровны, которая на своих занятиях рассказывала мне о Замоскворечье и, в частности, о Толмачевских переулках), а о теоретическом изучении языков я к тому времени по сути никакого понятия не имела. Я решила перебираться на русское отделение, но как это сделать — не знала. Долго раздумывала, потом решила поговорить на эту тему с секретарем нашего деканата. Она отнеслась ко мне очень сочувственно и научила, как действовать. Сдав экзамены по пропущенным предметам, я в конце второго курса была официально переведена на «русское отделение».

На третьем курсе у нас стал читать «Историю русского языка» проф. Г. О. Винокур. Он же вел семинар. Я с большим интересом слушала его лекции и активно участвовала в семинаре. Именно тогда я наконец уразумела (хотя еще на первом курсе прослушала лекции проф. Я. В. Лоя по «Введению в языкознание»), что быть лингвистом — это не просто учиться говорить, читать, писать на чужом языке, как это мы представляли себе в школе, а изучать, как тот или иной язык устроен, что так изучают не только «чужие» языки, но и свой собственный — русский — язык, на котором ты говоришь с детства.

Потом из Одессы приехал молодой славист С. Б. Бернштейн и стал вести занятия по «Введению в сравнительное изучение славянских языков». Посещали эти занятия всего пять человек, в их числе и мы с Леной Владимирской. С. Б. Бернштейн покорил нас с первого момента, как вошел и сел за тот же стол напротив нас. Без всяких папок, бумажек он с ходу стал читать лекцию. Это был обзор литературы по вопросам, касающимся возникновения и развития славяноведения. Говорил свободно, без всяких запинок, остановок, сыпля на память названия книг, статей и их авторов с указанием места и года издания. Он же нашел нам болгарку, которая в течение полутора лет учила нас современному болгарскому языку.

А вскоре у нас стал вести «занятия» по сербскому языку проф. А. М. Селищев, учитель С. Б. Бернштейна. Он тогда только что вернулся из ссылки (куда попал по известному «делу славистов»). Лекции ему тогда читать не разрешали. Но Д. Н. Ушаков (он был тогда заведующим кафедрой русского языка в ИФЛИ) добился, чтобы ему разрешили «вести занятия». На этих «занятиях» Афанасий Матвеевич не просто учил нас читать и писать по-сербски, а рассказывал о его грамматическом строе, о фонетических и лексических особенностях сербского языка в сравнении с другими славянскими языками.

Примерно в то же время стал читать у нас лекции по западной литературе Л. Е. Пинский, такой же молодой, как Самуил Борисович. В отличие от Самуила Борисовича, внешность у него была неказистая: небольшого роста, немного приземистый, говоривший не так «бойко», как Самуил Борисович, а с расстановками и паузами. Но на его лекции о Шекспире являлся чуть ли не весь факультет — во всяком случае, наш курс на всех его лекциях всегда присутствовал, в отличие от лекций по русской литературе второй половины XIX века проф. А. М. Еголина, от которых под тем или иным предлогом, а то и без предлога, старались улизнуть.

Бегали мы на лекции и к нашим театроведам. Там училась Мира Ашкинезер, близкая нам с Ниной Елиной. От нее-то мы и узнали, что у них тоже появился интересный лектор. Это был Лев Зиновьевич Копелев, в будущем известный диссидент. Он был аспирантом нашего института и готовился защитить диссертацию. Лев Копелев был моложе всех наших преподавателей и, я бы сказала, экстравагантен в своем проведении занятий. Так он, например, не только почти все время ходил по аудитории, но мог остановиться перед своим столом и задрать ногу на стоявший около стола стул, и так, нисколько не смущаясь, продолжать свой рассказ. Но слушать его было необыкновенно завлекательно.

* * *

На втором курсе я еще продолжала ходить на занятия английским с западниками. Скоро Ханка и Витя поженились, а за ними и Рая с Леней.

В октябре стало известно, что арестовали Лешу Лебедуху. Он учился на русском отделении и дружил с Левой и Юрой. Политического значения тогда этому не придали. Говорили, что это связано с какими-то спортивными делами. Леша был членом какого-то клуба. После освобождения, уже в 40-е годы, Юра с ним однажды виделся, и мне помнится, что из его рассказа стало очевидно, что все-таки политическая подоплека в его деле была.

В конце года заболел Витя Перов. После операции аппендицита, сделанной слишком поздно, он скончался. Мы все ходили на его похороны, чтобы поддержать Ханку. А уже через месяц или два арестовали ее отца, бывшего известного польского революционера Я. С. Ганецкого, который вызволял Ленина во время Февральской революции из Цюриха, вел переговоры с Парвусом о разрешении проезда через Германию в Финляндию и затем в Петербург. Вскоре арестовали и ее брата с матерью, потом их всех расстреляли, но об этом мы узнали позже, в 50-е годы.

Почти одновременно стало известно, что арестовали и отца Елки Мураловой, тоже студентки западного отделения, которую мы все хорошо знали, хотя она с нами в английской группе не училась. Отец ее был братом того Муралова, который делал Октябрьскую революцию в Москве. Ханку и Ёлку «прорабатывали» на комсомольском собрании вместе и обеих исключили из комсомола.

Потом через какое-то время и ту и другую арестовали. Были майские праздники, и наша дирекция для их проведения сняла ни больше ни меньше как зал Московской консерватории. Елку арестовали накануне этого праздника, а Ханку прямо в консерватории. Я этого сама не видела, но читала в одном эссе Нины, которое она давала почитать в рукописи. Я с ее разрешения сделала тогда копию. В книгу «О давнем и недавнем» (Иерусалим, 1997) этот очерк она не включила. Не знаю, опубликован он где-нибудь еще или нет. Называется он «Яша Додзин — чекист» [6].

Я. Додзин был завом нашего Секретного отдела ИФЛИ. О том, как происходил арест Ханки, мне еще в институте рассказывали и другие ифлийцы, которые стали случайными свидетелями. Додзин с энкавэдэшными чинами вызвали Ханку из зала и повели в раздевалку, оповестив, что она арестована. Додзин, взяв у нее номерок, самолично надел на нее пальто, обул в ботики и передал в руки прибывших энкавэдэшников. Больше мы ее не видели. А в институте по новой пошли осудительные собрания, разбирательства с участием не только «партийных», но и беспартийных, но только западного отделения. Я уже тогда училась на русском и на них не присутствовала. Такое собрание описано в Нининой книге. Глава так и называется «Студенческое собрание» (с. 88-98).

После ссылки они вернулись в Москву. Ханка вскоре умерла, а Елку мы с Ниной навещали. Несколько раз я бывала у нее и без Нины. Она тогда жила в одном из переулков, выходивших на Профсоюзную улицу, у станции метро «Академическая». А мы тогда жили в Черемушках.

В 40-е года в военное время и потом некоторым из наших близких ифлийцев пришлось тоже познакомиться с ГУЛАГом. Еще во время войны посадили Зорю Мелетинского и, кажется, несколько позже Гришу Померанца и проф. Пинского. Их освободили, как и Ханку и Ёлку, только в «оттепель», как с легкой руки Эренбурга стали называть годы Хрущевского правления. По их возвращении мы с Юрой стали часто встречаться с Гришей Померанцем и его женой Ирой Муравьевой, у которой было двое сыновей. Старший сын Володя учился ни филфаке МГУ. Собирались мы или у нас, или у Гриши в 1-м Зачатьевском переулке, где в детстве жил Юра, но Гриша жил ближе к Москве-реке. У него была маленькая комнатка метров 8 на втором этаже не очень высокого многоэтажного дома. Кроме нас приходили их знакомые из Литвы, где Ира работала одно время, приятели Гриши по отсидке. Володя приводил своих сокурсников и сокурсниц. Вообще набивалось столько народу, что, можно сказать, сидели прямо друг на друге. У нас было не лучше, теснота такая же, хотя к нам приходили из посторонних только Володины друзья. Тогда к нам стал заглядывать Коля Котрелев. Как сейчас помню, когда он пришел в первый раз. Как всегда было много народу. Коля стоит у нашего маленького книжного шкафчика и разглядывает стоящие там книги. А наверху на перегородке сидят Саша с Вовой и смотрят на набившуюся публику, а я стараюсь как-то обустроить стол.

У Иры Муравьевой был туберкулез. К концу 50-х годов ей стало хуже. Она попала в больницу. Сделали операцию, но это не помогло, и ее не стало. Мы переехали в Черемушки. Места здесь было гораздо больше, но мы уже такой компанией не собирались. В основном я бывала у Володи Муравьева по памятным дням и встречала там Колю Котрелева и Леонида Ефимовича Пинского.

* * *

Второй новостью осени 1936 г., когда мы вернулись с каникул, было, что философский факультет в нашем институте прикрыли. Факультет ликвидировали, а название института не изменили, буква «Ф» в аббревиатуре так и осталась — ИФЛИ. Студентов перевели на другие факультеты. Большинство перешли на исторический факультет, но кое-кто стал учиться на филологическом. С философского факультета на русское отделение перевелся тогда Гриша Померанц. Он сошелся с Левой и Юрой. А потом и я познакомилась с ним.

В это же время я стала сближаться с Ниной Витман. Она была из Нижнего Новгорода (тогда Горького) и жила в общежитии. Она стала бывать у нас дома. Как-то она познакомила меня с Лялей Касвин, которая жила с ней в одной комнате, но училась на два курса младше нас, тоже на русском отделении. А у нее была там подружка Лида Булатова. Ни Нины, ни Ляли давно не стало, а с Лидой мы до сих пор раза два в неделю говорим по телефону. Она уже совсем не выходит на улицу, а я — только в хорошую погоду.

После второго курса летом я ездила к Нине в Горький, познакомилась с ее родителями и старшей сестрой. Мы хорошо погуляли по их знаменитому «откосу». Старая часть города стоит на очень высоком берегу, по которому тянется парк. Вот это место и называется «откосом». Ходили в картинную галерею, расположенную там же на «откосе». Мы были и в кремле, и обошли весь центр. А вечером слушали в оперном театре оперетту Кальмана «Сильва». Через несколько дней я пустилась в путешествие на пароходе до Астрахани и обратно. На обратном пути я обо что-то занозила большой палец на правой руке, и у меня образовался нарыв, так что я заехала к Витманам, только чтобы попрощаться, и вечерним поездом уехала в Москву.

* * *

На третьем курсе аресты и на нашем факультете, и на историческом, и среди преподавателей главным образом общественных наук, и студентов продолжались. Шли бесконечные проработки, исключения и комсомольские и партийные собрания с осуждениями и исключениями. Особенно запомнилось всеобщее собрание института, которое происходило в Большом зале. На сцене за столом сидело все институтское начальство, наши партийные и комсомольские управленцы. Зал был забит «простым людом», комсомольцами и просто студентами до отказу. Стояли вокруг сцены с начальством по обе стороны до самых входных дверей. Идет чтение каких-то бумаг, постановлений по делу, в котором «замешан» министр финансов Г. Ф. Гринько. Его дочь учится на нашем филфаке, но на курсе старше нас. И вот в самый разгар этого собрания открывается дверь и входит дочь Гринько со своим молодым человеком (как ее и его звали -забыла). Я просто застыла от ужаса. А они простояли там до конца, но вышли первыми. И, кажется, в институте больше их не видели. Ее молодой человек, не дожидаясь ареста, увез ее, как рассказывали, куда-то в глубинку, где они пересидели войну, а потом работали в Прибалтике и уже после смерти Сталина вернулись в Москву.

* * *

Зимой мама Нины Витман с сестрой приезжали в Москву и останавливались у нас, а летом 1938 г. Витманы предложили вместе поехать отдыхать на Волгу, в места, когда-то описанные П. И. Мельниковым-Печерским в его произведениях о заволжском старообрядчестве — «В лесах» и «На горах».

Мы жили почти напротив знаменитого Макарьевского монастыря, на противоположном восточном берегу Волги. Там действительно кругом леса и горы. Наше село было тоже на горе, а кругом лес. И называлось оно Полесье.

К Волге пологий спуск, и внизу вдоль берега роща совершенно необыкновенных деревьев старых-престарых, высоких-превысоких с раскидистой кроной, похожей на каштановую. Но листья у них скорее напоминали и по форме, и по цвету листья крупных лопухов. Называли их там «осокори». Потом я где-то вычитала, что осокорь — это разновидность тополя. Интересны они были еще тем, что стволы их у земли были толстые-претолстые. Мы вставали вокруг такого ствола втроем, а то и вчетвером, расставив руки в стороны, и еле-еле могли охватить такой ствол. В таких стволах обычно были огромные дупла, так что там опять могли поместиться и два-три, а то и четыре человека. Сохранилось несколько фотографий, где мы стоим или сидим в таких дуплах.

Дома в деревне были все деревянные, из добротных бревен, с высокими подклетями-подвалами, высотой в первый этаж. Это было хозяйственное место, где могли держать даже скотину, и птицу. В жилую часть дома поднимаешься по деревянной лестнице с крытым разукрашенным крыльцом. У окон резные разукрашенные наличники и ставни. Огороды небольшие, фруктовые сады далеко не у всех. Где были их поля и были ли они вообще, не помню. Если и были, то, наверно, далеко за лесом, куда мы не ходили. Нас больше тянуло к реке. Мы много плавали. У хозяев была лодка, которой они разрешали пользоваться. Сначала мы плавали вниз по Волге. Там недалеко был небольшой остров, где мы собирали грибы и ягоды. Несколько раз плавали вдоль нашего берега вверх по Волге. Там можно было у рыбаков купить свежевыловленной рыбы. И мы прямо на берегу на костре варили уху. Кончили мы свое пребывание плаванием в Макарьевский монастырь. Монастыря, конечно, уже никакого не было. Остались там только стены, закрытая разрушающаяся церковь и двухэтажные дома с бывшими кельями, где теперь жили совсем не монахи, а разный люд. Вот у кого-то из этого люда нам пришлось там заночевать, потому что к вечеру налетел сильный ветер. Начался дождь, гроза. Следующий день мы провели на реке Ветлуге, которая впадает в Волгу неподалеку от монастыря. Это сплавная река. И тогда еще плыли остатки сплава, и мы катались на этих плывших мимо бревнах.

На обратном пути, когда мы плыли обратно, дул по-прежнему сильный ветер. А у Нины еще ночью поднялась температура и болела голова. Так ее папа придумал обмотать ей голову махровым полотенцем и надел на нее наш котел для варки ухи, который мы всегда возили с собой. Так она и доехала до Полесья.

На следующий день мы должны были уезжать. В Нижнем мы тоже не задерживались, а сразу поехали в Москву. Вскоре стало известно, что Нина серьезно заболела брюшным тифом, и ее положили в больницу, где она пролежала несколько месяцев, а в институт вернулась только на следующий учебный год.

Осенью, когда мы стали уже учиться на 4-м курсе, начались неприятности с Юрой Лесскисом. Его арестовали в конце октября 1938 г. Членству в комсомоле до войны не придавалось исключительного значения, как потом, когда всех стригли под одну гребенку. Но агитировать за вступление в комсомол агитировали. Этим одно время занялся Виталий Озеров, комсорг русского отделения. Когда я там стала учиться у них на отделении, он стал ко мне приставать, чтобы я вступала в комсомол. Помню, как накануне Юриного ареста он поймал меня в коридоре, приволок за руку на лестничную площадку (это было на последнем этаже) и стал давить, чтобы я завтра же утром принесла ему заявление.

Когда я пришла в институт на следующий день, там уже было известно о Юрином аресте. С того дня наш комсомольский вожак, будущий редактор журнала «Вопросы литературы» Виталий Озеров, не только перестал меня агитировать, но делал вид, что не замечает меня, обходя стороной «за тридевять земель».

Где-то в ноябре Лева Чешко подошел ко мне в Ленинской и сказал, что хотел бы после библиотеки поговорить со мной. Мы вышли вместе, и он пошел провожать меня домой. По дороге, уже на Б. Каменном мосту, он рассказал, что его вызывали на Лубянку. Вызывали тогда и Лену Владимирскую. Приезжал из Ленинграда по такому же вызову и Додик Эфес, который тогда учился в военно-морском училище. Лева рассказал, как это происходило с ним, и предупредил, что меня тоже могут вызвать, чтобы я была к этому готова. И действительно, через какое-то время и мне пришла повестка. Место, куда мне было предписано явиться, находилось не в «Большом доме» на площади Дзержинского (а после сноса его памятника — Лубянке), а в каком-то здании (номера не помню) на улице М. Лубянка. Помню только, как поднималась по лестнице на второй или третий этаж, лифта не было. Потом шла по длинному коридору. Везде полумрак, полумрак и в комнате, где меня допрашивали за столом почти рядом с дверью. В глубине зашторенные окна. Около следователя, против которого я сижу, на столе горит небольшая приземистая лампа, хотя на дворе полдень. Допрашивает энкавэдэшник лет тридцати. У окна маячит еще какая-то темная фигура, но молчит. Перед следователем сдвоенный лист бумаги, в котором обозначены места для его вопросов и моих ответов. Под местом моих ответов внизу листа слова «Подпись заявителя» и две точки.

Допрашивали меня недолго. Следователя мало интересовало то, о чем я пыталась рассказать. Рассказ свой я начала словами: «Юру Лесскиса я знаю хорошо, потому что учусь с ним еще с 8 класса...» Как выяснилось позже, эта фраза была единственной мною сказанной, остальное было следовательской отсебятиной. Но внизу была моя подпись, и поэтому эта «отсебятина» приписывалась мне.

Примерно через месяц состоялось «негласное» рассмотрение Юриного дела. Вызвали тогда не только нас, Юриных друзей, но и Д. Я. Райхина и Д. Д. Благого, у которого Юра работал в семинаре по Пушкину. Где именно, в каком здании это было, не помню. Помню только, что стояли мы на какой-то лестничной площадке у какой-то двери в ожидании, когда нас вызовут. Стали вызывать по очереди. Дошла очередь и до меня. Вошла. Комната небольшая. Направо от двери за столом сидят какие-то чины. Среди них следователя, который меня допрашивал, нет. Налево сидит на скамейке Юра со своими охранниками.

Мне дали бумагу с якобы моими показаниями и спросили, подтверждаю ли я их и свою подпись. Рукомесло моего следователя даже неопытному глазу было очевидно. Он не сообразил, думая, что этого никто читать не будет, что надо кончить свои придумки до моей подписи, а, обписав ее кругом, приписал еще и под моей подписью свою последнюю фразу. Увидев все это, я сразу же сказала, что ничего я этого не говорила, кроме первой фразы. Сидящие за столом, выслушав мой ответ, давить на меня не стали. И разговор на этом закончился.

Выйти из тюрьмы Юре помог адвокат, добрый знакомый Иудиных — Николая Лукича (бывшего правого эсера) и его супруги Нины Ивановны, с которыми мама Юры, Вера Андреевна, была в близких отношениях еще с молодости. Он удачно сумел воспользоваться «пересменкой» Ежова на Берию. И в марте 1939 г. Юра «черненький» и Юра «беленький» были у нас на Старомонетном. Тогда и Нина Елина прибегала повидаться.

Летом Давид Яковлевич пригласил Юру пожить с ними (с Александрой Федоровной и ее родственниками) на даче. Жили они на Оке, в селе Кременье, расположенном на северном берегу Оки против Каширской ГЭС. Я в это лето жила у нас на даче в Салтыковке и ездила их навещать.

Осенью приехала Нина Витман и стала учиться на 4-м курсе. А я начала работать над дипломной работой.

В начале декабря было уже открытое судебное разбирательство Юриного дела, и нас всех опять вызвали, включая Д. Я. Райхина и Д. Д. Благого. Вызывали и Васю Самсонова, Юриного дружка с детства. Родитель его был близкий знакомый Веры Андреевны. А жил он в том же 1-м Зачатьевском переулке, что и Юра, через дорогу от его дома.

Его хорошо знала Нина Елина, которая училась с ним в известной школе в одном из остоженских переулков под названием МОПШК. Об этой школе и, в частности, о Васе Самсонове она рассказывает в своей книге «О давнем и недавнем» в главе «Встреча школьных друзей» (с. 77–87). Я могу добавить, что Вася сделал большую карьеру и участвовал в Нюрнбергском процессе в составе юристов обвинения со стороны Союза.

На это второе открытое судебное разбирательство не пришел только «лучший друг» детства Вася Самсонов. Не пришел потому, что, видно, неловко вдруг стало. Ведь это именно по его доносу-то и засадили Юру в Таганку.

Суд кончился оправдательным решением, и Юра уже с Нового года стал учиться на 4-м курсе в ИФЛИ вместе с Ниной Витман.

Но беды этим не кончились. Ближе к весне стало известно, что арестован отец Нины Витман. Ее стали мотать по комсомольским собраниям, где она должна была давать отчет о своих близких и неблизких, а потом исключили из комсомола. Отец Нины так и не вернулся. Умер он во время войны в каком-то из уральских лагерей.

Эта история имела свое продолжение после войны, когда Нина была уже замужем и жила с мужем и сыном в г. Минске. Кто был по специальности ее муж, не помню. Помню, что не филолог. В Минске он читал лекции в каком-то высшем учебном заведении. Имел степень и звание. Нина подрабатывала в пединституте, в котором проводилась какая-то языковедческая встреча. Нина познакомилась тогда с В. Г. Орловой, сотрудницей сектора диалектологии Московского института русского языка АН СССР. Орлова посоветовала Нине поступать в аспирантуру в их институт. Нина так и сделала, и мы стали опять общаться. Она была на моей защите. И мы тогда втроем — Юра, она и я — «пропивали» ее в нашем закутке на Старомонетном. Но вскоре кто-то в институте донес, что Нинин отец умер в лагере. В анкете Нина написала только о том, что «отец умер», не стала уточнять, где и как. За это «умолчание» ее из аспирантуры выгнали, сначала соответствующим образом «проработав».

* * *

Я окончила 5-й курс, защитив диплом (курсовую) и сдав госэкзамен. В комиссии по распределению меня посылали на работу в Пединститут г. Темникова Мордовской АССР. Курсовую работу я писала у Г. О. Винокура по теме «Употребление причастий и деепричастий в произведении А. И. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», и Г. О. Винокур рекомендовал меня в аспирантуру. Я дала согласие на предложение Г. О. Винокура на включение в список рекомендуемых для поступления в аспирантуру.

Летом мы с Юрой поженились и стали жить на Б. Коммунистической улице (бывшая Б. Алексеевская) [7] , рядом с Таганской площадью, почти напротив церкви Мартина Исповедника. Жили мы в глубине двора, отгороженного от улицы каменной белой оградой с воротами, в бывшей одноэтажной конюшне из красного кирпича. К тому времени эту довольно длинную конюшню перестроили в трехкомнатную квартирку с маленькой передней, в которую вход был прямо с улицы, и шедшей за ней почти такой же маленькой кухней, где стоял столик с двумя керосинками -нашей и соседей. А у соседей было двое маленьких детей. Из кухни шел узкий коридор. Направо дверь в соседские две комнаты, а прямо — в нашу.

Поселиться здесь нам предложила Александра Федоровна. Они тогда разошлись с Давидом Яковлевичем, и он стал жить на первом этаже в нашей 19-й школе. Ему дали там одну комнату. А Александра Федоровна решила ехать работать в Китай.

Комнатка наша была тоже небольшая, но обустроенная. По стенам шкафы и полки с книгами. Большая кушетка. Перед ней обеденный стол, а у окна — письменный. В углу, напротив двери, голландская печь.

Чтобы пополнить свой бюджет, мы воспользовались предложением Г. О. Винокура поучаствовать в составлении картотеки для «Словаря языка А. С. Пушкина», работу над которой он тогда вел в Институте русского языка, создав специальный сектор, в котором с ним стали работать И. С. Ильинская и В. Н. Сидоров.

Дела с аспирантурой в конце концов уладились в мою пользу. В списке, в который Г. О. Винокур включил рекомендованных им для поступления в аспирантуру, было пять человек: Л. Чешко, Е. Владимирская и еще две наши студентки и я. Все, кроме меня, были комсомольцы и их оставили, а мою фамилию вычеркнули. Но Леву еще до начала нового учебного года призвали в армию. Служил он где-то под Костромой, его родным городом. Две девицы предпочли идти работать в престижное тогда заведение ВОКС [8] . Там многие наши ифлийцы работали. Возглавлял его тоже наш ифлиец со старшего курса А. В. Караганов.

И тогда Григорий Осипович опять спросил меня, пойду ли я учиться в аспирантуру. Я дала согласие, и они с Д. Н. Ушаковым написали соответствующую бумагу, кажется, в Наркомпрос. И, к моему удивлению, оттуда пришел положительный ответ.

С работой «по распределению» тоже все уладилось. Из г. Темникова пришла бумага, в которой значилось, что место, на которое меня посылала комиссия, занято. И я с ноября была зачислена в аспирантуру. Руководителем был назначен завкафедрой Г. О. Винокур.

Я стала готовиться к сдаче кандидатского минимума, а Юра писал дипломную (курсовую) работу и готовился к сдаче госэкзаменов. Дело шло к лету 1941 года. Но...

22-го июня ровно в четыре часа
Киев бомбили, мы отступили,
И началася война...

1↑ Институт философии, литературы и истории.

2↑ ИФЛИ находился в Большом Трубецком переулке (с 1939 г. переулок Хальзунова), прямо напротив Педагогического института. Здание через год «захватили» военные, да так там и остаются до сих пор. (ВЛ)

3↑ Поэт, погиб на войне в 1942 г. (ВЛ)

4↑ Больше известна как Раиса Орлова и как жена Льва Копелева. (ВЛ)

5↑ В этом здании в Ростокинском проезде располагается теперь Институт иностранных языков. (ВЛ)

6↑ Рассказ «Яша Додзин — чекист» был опубликован в московской газете «Еврейское слово» и в Интернете. (ВЛ)

7↑ Улица А. Солженицына. (ВЛ)

8↑ Всесоюзное общество культурной связи с заграницей, существовало в 1925-1958 годах. (ВЛ)