И. К. Бунина «Обломки памяти»

Х. Опять в Москве

В Москве мы нашли полное запустение и в квартире, и на даче в Салтыковке. Началась «карточная» жизнь с распределителями, доставанием продуктов, стоянием в очередях и т.д., и т.п. Кстати, водку тоже давали по карточкам, и ее отоваривали все, даже те, кто никогда ее и в рот не брал, потому что ее можно было обменять на что-нибудь съестное. Для такого продуктообмена в начале нашего Старомонетного у булочной стихийно образовался рыночек.

Жили холодно и голодно, но водка на всякий пожарный случай была.

Но вот кончилась война и всем нашим бедам должен, как все ожидали, прийти конец. Но начался фашистский психоз Сталина, уходивший, видимо, корнями в довоенное время середины тридцатых годов. Разгромили антифашистский комитет, убили Михоэлса, грозились выселить всех евреев с «русских территорий» и заслать в Биробиджан, вот-вот должны были расправиться с врачами-убийцами. И многое другое предстояло нам в будущем.

Но это в будущем, о котором мы не подозревали, а сейчас мы узнали из радио о конце войны и, конечно, ликовали. И вот, когда рано утром 9 мая 1945 г. к нам с Наташей прибежала с М. Якиманки ее подружка Оля Лазовская и сообщила, что война кончилась, мы в ознаменование этого события смогли выпить по рюмочке водочки и закусить кусочком селедочки — хлеба как раз не было. Водочку мы пили без удовольствия, но радовались безмерно и решили сейчас же ехать к родителям на дачу, чтобы разделить с ними радость наступления мирного времени.

Вечером, возвращаясь в Москву, мы еще из окна поезда заметили, что Москва как-то необычно светится, и подумали, что это устроили иллюминацию по случаю победы. Но оказалось, что просто сняли затемнение. Когда мы вышли на вокзальную площадь, в окнах горел электрический свет, все уличные фонари тоже были зажжены. Все это производило необыкновенное впечатление, не шедшее в сравнение от виденных ранее иллюминаций.

Поздно вечером мы с Леной Чешко толклись вместе с другими москвичами на Театральной площади. Маркса там еще никакого не стояло, и, вообще, сквера в этой части площади не было. Ее заасфальтировали еще до войны, чтобы удобнее было проводить майские и октябрьские демонстрации. Кстати, в этих же целях снесли, как я уже говорила, и целый квартал между университетом и Александровским садом.

Все улицы центра и Красной площади были запружены народом, явно ждавшим если не выступления самого вождя, то хотя бы салюта. Но в тот вечер такого ничего не случилось. Празднование состоялось только 22 июня, в годовщину начала войны.

Мы с Леной говорили о наших мужьях. Про Юру мы знали, что он в Вене. С ним я переписывалась всю войну практически регулярно. Лена же от Левы писем не получала и, что с ним, не знала. А у них росла уже трехлетняя дочурка, кудрявая Ирочка.

До войны Лева раз или два приезжал в Москву на побывку. И они тогда расписались. Когда началась война, их часть сразу же отправили на Северо-Западный фронт. После этого никаких известий от него не было. Какова же была радость, когда уже в конце мая от него пришло письмо, в котором он сообщал, что жив, был в плену и скоро вернется. Так оно и произошло. Где-то летом, ближе к осени Лева уже был в Москве. Хотя в своем пленении он никак не был повинен, его в дальнейшей жизни постоянно преследовали вызовами во всякие советские «инстанции».

В середине сентября приехал в Москву и Юра, который сопровождал ехавших из Австрии демобилизованных солдат. Демобилизоваться ему помог его друг детства Володя Ремизов, который в то время служил в военкомате, так что уже осенью 1945 г. он поступил в аспирантуру филфака МГУ и стал работать в школе рабочей молодежи, куда его пригласила Александра Федоровна Бобкова.

* * *

Вскоре после того, как я появилась в Москве, меня разыскала Ляля Касвин и рассказала, что она поступает в аспирантуру Института языка и письменности, и посоветовала мне тоже туда пристроиться. Это получилось, и где-то в середине зимы 1944 г. мы с ней ждали встречи со своим научным руководителем, проф. Л. В. Щербой, в коридоре института. Началась она анекдотически. Профессор попросил нас пройти в дирекцию. Там прямо от двери в глубину шел стол, в конце стоял поперек другой стол (оба стола покрыты зеленым сукном), за которым сидели, видимо, сотрудники института и разбирали какие-то бумаги. Л. В. Щерба, высокий, седовласый, положил портфель на стол, предложил нам присесть и сказал: «Ну вот, давайте знакомиться. Вас как зовут?» — обратился он к Ляле. Она ничтоже не сумняшеся ответила: «Ляля». За дальним столом хихикнули, а Лев Владимирович, улыбнувшись, сказал: «Нет, вы назовите, пожалуйста, свое полное имя и фамилию». Потом он обратился ко мне, а услышав ответ «Ирина Константиновна», спросил, знаю ли я, что означает мое имя. Я знала, что по-гречески оно означает «мир», еще с детских лет от Пелагеи Михайловны, но в тот момент у меня отшибло память, и я сказала: «Что оно значит по-гречески — не помню, а в латинском слово «ira» означает «гнев». Он засмеялся, за дальним столом опять хохотнули. Так началась наша очень интересная беседа с проф. Л. В. Щербой. К сожалению, она оказалась и последней, потому что Институт языка и письменности был ликвидирован. Вместо него стали создавать Институт русского языка.

Ляля кончала аспирантуру, защищалась в Педагогическом институте. А я вскоре стала аспирантом филфака МГУ по кафедре русского языка. Руководителем моим, как и в ИФЛИ, был Г. О. Винокур, который заведовал этой кафедрой. Он предложил мне быть секретарем кафедры. Я с удовольствием взяла на себя эти обязанности, потому что мне всегда было интересно и приятно работать с Григорием Осиповичем. К сожалению, сотрудничество это скоро закончилось, так как с должности заведующего кафедрой русского языка Григория Осиповича выжил проф. В. В. Виноградов. Заделавшись деканом факультета, он решил сам ею руководить.

К тому времени, когда Юра вернулся с войны, я почти сдала кандидатский минимум и вовсю работала над диссертацией «Отыменные глаголы в русском языке». В апреле 1947 г. кончался срок моего пребывания в аспирантуре, но диссертацию я не защитила. Довершить ее написание помешали разные обстоятельства.

Летом 1946 г. родился Саша. Когда я уходила с Сашей из роддома, меня снабдили талоном на покупку белья для новорожденного. Через несколько дней по возвращении я ездила куда-то очень далеко (сейчас уже забыла, куда именно) в специальный магазин, где продавали «набор для новорожденных» по предъявлении этого талона. В этот набор входило две распашонки, четыре пеленки, четыре подгузника и розовое байковое одеяло. Все. Хольте, лелейте своего младенца!

Надо было устраиваться на работу — нужны были и деньги, и карточки. Но главное, что подкосило — это внезапная смерть Г. О. Винокура. Его не стало 17 мая 1947 г. Это был честнейший благороднейший человек, прекрасный ученый и талантливый педагог.

Г. О. Винокур, как и его коллеги Р. И. Аванесов, В. Н. Сидоров и их патрон Д. Н. Ушаков, никогда не принимал марризма [1] и в своей научной работе, и в педагогической деятельности он последовательно придерживался направления в лингвистике, называемого «Пражской школой», (Н. С. Трубецкой, Р. О. Якобсон). Он знакомил нас с идеями Ф. Соссюра на лекциях и призывал нас руководствоваться ими на семинарских занятиях. Учил нас системному подходу на анализе конкретных грамматических явлений. Никакое слушание лекций по теоретическому языкознанию (ни Я. В. Лои, ни Н. С. Чемоданова) не давало столько, сколько лекции и семинары Григория Осиповича.

Структурному подходу к изучению языковых явлений, и в частности грамматики языка, я научилась, прежде всего, у него. Он втянул меня в словообразовательную тематику, предложив заняться словообразованием отыменных глаголов в русском языке. Это и стало темой моей диссертации. Мы тогда часто встречались и беседовали по спорным вопросам, с которыми я столкнулась, работая над диссертацией. По предложению Григория Осиповича мы решили написать совместную статью по этим спорным вопросам. Подтолкнуло нас к этому заседание кафедры русского языка, состоявшееся в конце марта 1947 г. На этом заседании у меня был доклад по теме диссертации, который был принят далеко не однозначно. Но тему диссертации все же утвердили.

Статья, задуманная нами, так и не была написана. Я в то время не нашла в себе сил и мужества сделать это без Григория Осиповича.

Я пошла работать совсем не по специальности и в то время думала, что никогда в лингвистику не вернусь.

* * *

А устроилась я на работу вот как. Однажды я встретила в Ленинке Наташу Молдавскую, которую знала еще по ИФЛИ, и поделилась с ней своими проблемами. Оказалось, что она работает в только что созданной тогда Академии педагогических наук в отделе по изучению иностранного опыта. Наташа обещала поговорить, не возьмут ли меня в отдел на работу в качестве «болгариста». К тому времени у меня за плечами было всего полгода занятий этим языком еще в ИФЛИ, правда, с «настоящей» болгаркой. Тем не менее Василий Алексеевич Добромыслов, завотделом, побеседовав со мной, решил, что я «подойду», и меня зачислили в отдел в качестве младшего научного сотрудника. Работать здесь было удобно и интересно. Отдел помещался не в основном здании Академии педагогических наук на Б. Полянке у Серпуховской площади, а в Педагогической библиотеке, которая тогда уже находилась в нашей бывшей 1-й школе (сиречь в Демидовском особняке) в Б. Толмачевском переулке, почти рядом с домом. Меня это очень устраивало, потому что я в перерыв могла навещать Сашу. С возвращением обычно запаздывала, но и сотрудники, и сам Василий Алексеевич делали вид, что не замечают.

Что касается интереса, то я выяснила тогда, что Болгария уже в те времена была страной сплошной грамотности. И когда в 50-е годы мне довелось побывать в Болгарии и поучаствовать в диалектологических экспедициях, я воочию убедилась в достоверности этих сведений. Общаясь, как обычно делают диалектологи, с людьми пожилыми, мы ни разу не встретили абсолютно безграмотного человека. Люди среднего возраста все имели образование не менее трех классов.

Проработала я в отделе недолго, около полутора лет. За это время по предложению журнала «Начальная школа» написала статейку «О начальной школе в НРБ», а по запросу БСЭ — раздел для статьи «Болгария» «О системе народного образования и как она складывалась».

Летом 1948 г. я уволилась. До этого ушла из отдела Нина Елина, которая работала там еще до меня.

После нас из ифлийцев пришла работать Ляля Касвин, уже всерьез и надолго, потому что в Институт русского языка ее не брали. Подозреваю, что это было связано с набиравшей силу антисемитской кампанией. Юра тоже сталкивался с этим. Помню, как ему какой-то милицейский чин, посмотрев его метрическое свидетельство, сказал, чтобы он хранил его как зеницу ока, а то пропадет. У меня, благодаря С. Б. Бернштейну, появилась возможность снова заняться лингвистикой.

1↑ Теория о классовой сущности языка, создателем которой был Н. Я. Марр (ВЛ).