XI. Институт славяноведения и балканистики

Советской власти надо было осваивать занятые европейские территории, на которых проживало много славянского населения. И вот осенью уже 1943 года академику Н. С. Державину и С. Б. Бернштейну (единственные в то время слависты, А. М. Селищев умер, говорят, от голода в Москве в 1942 г., остальные были изничтожены еще в 1930-е годы) было поручено создать в МГУ на филфаке кафедру славянской филологии. Академик Державин был назначен завом, а С.Б. Бернштейн, тогда уже защитивший докторскую, — его заместителем. Академик Державин, по сути, только числился (осенью 1947 г. он официально ушел с этой должности), всю работу по организации славянского отделения проводил С. Б. Бернштейн. А работать было нелегко. Ни учебных планов, ни учебников, ни словарей, ни текстов, ни преподавателей, ни студентов — ничего.

Первый набор состоял из студентов 2 курса русского отделения: две группы богемистов, одна — сербистов. А на следующий год объявили прием на первый курс для занятий болгарским и польским.

Уже после окончания войны в конце 1946 г. Президиум АН принял решение о создании Института славяноведения, где должны были изучать историю и культуру славянских народов. Организация института была поручена академикам Б. Д. Грекову и В. Н. Пичете. Академик Греков стал директором.

Поначалу было создано два отдела — исторический и филологический. Филологический отдел курировал академик Пичета, который был историком. Он и пригласил помочь С. Б. Бернштейна. В середине 1947 г. он скончался, так что практически создавал филологический отдел Самуил Борисович. В первые годы существования Института в том и другом отделах основной состав сотрудников представляли начинающие специалисты — аспиранты, оформившихся со стажем и научными степенями были единицы.

В XVIII в. Екатерина Вторая после изгнания турок предложила болгарам переселиться в Бессарабию, что они и сделали, заселив освободившиеся земли выходцами из сел, располагавшихся в разных районах самой Болгарии. После Первой мировой войны 1914 г. часть бессарабских болгар переселилась в Приазовье. Работа лингвистов филологического отдела началась с исследования говоров бессарабских болгар. В организации этой работы у Самуила Борисовича было два помощника: Е. В. Чешко, защитившая уже к этому времени кандидатскую диссертацию, и аспирант Л. С. Плотникова, специализировавшаяся по болгарскому языку.

Еще до революции вышла книга академика Н. С. Державина с описанием говоров бессарабских болгар. Используя это описание, составили вопросник, и в начале 1948 г. Самуил Борисович послал своих помощниц опробовать предварительно этот вопросник. А уже летом группа студентов, изучавших болгарский язык в Московском и Ленинградском университетах, и сотрудники института во главе с самим С. Б. Бернштейном отправились в Молдавию. Поучаствовать в этой экспедиции пригласил Самуил Борисович и меня с тем, что осенью, когда придут новые ставки, он меня возьмет в отдел младшим научным сотрудником.

Первым пунктом обследования был г. Болград, жители которого, как было уже известно, говорили на четырех диалектах. Здесь участники экспедиции приняли «первое боевое крещение». Нас разбили на несколько групп. Каждый вечер после «похода в народ» Самуил Борисович собирал всех участников экспедиции, и мы вместе обсуждали успехи по сбору материала и возникавшие в процессе работы многочисленные вопросы.

В каждой группе было по три человека. В моей группе были студентка Ленинградского университета Галя (фамилии не помню) и Н. И. Толстой. Он тогда еще был студентом, но гораздо взрослее своих сокурсников, пройдя до этого непростой путь возвращения в Россию.

К тому времени у меня был некоторый опыт полевой диалектологической работы. Меня в это дело втянули Л. Н. Булатова, которая работала в Институте русского языка АН СССР в диалектологическом секторе у Р. И. Аванесова. Они собирали материал для Атласа русских говоров. И она предложила поехать с ней обследовать несколько населенных пунктов на юге Подмосковья, в район г. Озеры. Запомнился один забавный случай. За время пребывания в одной из деревень мы никак не могли ответить на вопрос, какой род имеет в говоре жителей этой деревни слово «мышь» — мужской или женский. И когда мы переезжали из этой деревни в другую, Лида попыталась выяснить этот вопрос в разговоре с возницей. Нам казалось, темы, затрагиваемые в разговоре, должны были бы обязательно привести к употреблению этого слова. Но этого так и не произошло. Возница упорно не хотел его употреблять.

Поработав в Болграде совместно и набравшись кое-какого опыта, дальше каждая группа отправилась уже самостоятельно обследовать выделенные ей села. Мы должны были обследовать 4 села. В первом селе мы болгар не обнаружили, там жили только гагаузы. Остальные 3 села были заселены болгарами. Мы быстро сработались. Собрали большой интересный материал, по каждому селу был составлен подробный отчет. Особенно помог это сделать Никита. Самым интересным оказалось село Вайсал, в котором мы обнаружили два говора. Именно по этому селу он и написал отчет.

Подробности и все перипетии нашей экспедиционной жизни описывать не буду, расскажу лишь о нашем переселения в последнее село Бановку и о нашем в нем водворении.

Из предпоследнего села мы двинулись ранним утром, так как до следующего села Бановки было больше 20 км. Нам дали повозку, на которую мы погрузили свой скарб, а сами пошли пешком. Шлях шел по пустынной местности. Небо высокое синее. Мы с Галей идем по одной стороне шляха, Никита — по другой. Галя невзлюбила Никиту за то, что еще в Болграде, когда он уходил вечерами пообщаться с «емгеушниками», ее с собой не приглашал. Никита идет и поет: «Татьяна, помнишь дни золотые...» и прочую тогдашнюю муру. Пришли мы в село к полудню. В селе никого из начальства нет — все в поле. К вечеру нас, наконец, определили к хозяйке, у которой при доме была пристройка в виде просторной комнаты с железной кроватью, столом и стульями, а вход был через «предбанничек», где была русская печь и огромный сундук. Никита поселился на железной кровати, высунув ноги далеко за ее пределы между прутьями ее спинки. В такой позе мы с Галей его застали, вернувшись из сельсовета, куда ходили, чтобы уладить наши дела, и ужасно смеялись. Мы же с Галей устроились на сундуке за печкой.

Хозяйка оказалась очень сердобольной. А время было голодное. Продукты, прихваченные из Москвы, давно кончились. В других селах мы все сами себе варили иногда на костре. А тут вдруг хозяйка приносит нам ужин: хлеб, молоко и что-то дымящееся в большой миске. Никита сразу вскакивает со своего «ложа» и первый садится за стол. Когда мы с Галей тоже сели за стол, он уже с удовольствием уплетал это что-то дымящееся. Галя тоже стала накладывать, взяла первую ложку в рот и застыла с разинутым ртом. Я корю ее: «Ну, Галя, что же ты не видишь? Горячо ведь! Дуть надо!» Подув, взяла ложку в рот и тут же замерла. Это дымящееся, с нашей с Галей точки зрения, было сплошным перцем. Никите-то хорошо, он привык к этому в своей Сербии. А мы с Галей остались несолоно хлебавши, обойдясь хлебушком да молочком.

Когда вернулись в Москву, то выяснилось, что ставок не дали, и Самуил Борисович предложил идти к ним в аспирантуру. Мне зачли сданный мной в МГУ кандидатский минимум и дали два года на написание диссертации, но уже по болгарской диалектологии. Так я стала славистом-болгаристом. Диссертацию «Говор ольшанских болгар» я написала и защитила в срок.

К этому времени филологический отдел разделили на два сектора, выделив из него лингвистов. В этот сектор славянского языкознания меня и зачислили на должность младшего научного сотрудника, а через четыре года я получила аттестат старшего научного сотрудника и была утверждена в этой должности. Диалектологическая тематика всегда присутствовала в научных планах сектора. Но вместе с тем велась большая работа по сравнительно-историческому изучению грамматических форм, употребляемых в славянских языках, их акцентологических систем, по исследованию языковых связей с народами Прибалтики и Балкан.

Я еще некоторое время продолжала заниматься болгарской диалектологией. Участвовала в экспедиции по изучению говора бессарабского с. Суворова, в совместных с болгарскими диалектологами экспедициях по изучению диалектов Фракии. Но основным моим занятием стало изучение истории развития системы времен глагола в славянских языках. Этим стали заниматься еще несколько сотрудников нашего сектора. Я, как болгарист, начала с изучения системы времен старославянского глагола. При изучении истории болгарской системы времен я ограничила свое обследование средневековых и более поздних памятников формами индикатива, оставив в стороне формы так называемого пересказывательного наклонения. Потом я приняла участие в подготовке к изданию «Норовской псалтыри» (XIV в.), специально занималась так называемыми «Псалмами избранными», которые в этой рукописи предшествуют основному псалтырному тексту.

После дискуссии в «Правде» о марризме стало возможным достаточно свободное использование структурного метода в лингвистике, чему Самуил Борисович никогда никаких препятствий не чинил. (В секторе работал один из ведущих структуралистов С. К. Шаумян.) А когда в конце 50-х годов Президиум АН принял решение о развитии структурных и математических методов при исследовании языковых явлений, Самуил Борисович сразу начал активно действовать. И к концу 1960 г. в институте был создан сектор структурной типологии во главе сначала с В. Н. Топоровым, а потом В. В. Ивановым, перешедшим в наш институт со своей группой структуралистов из другого института.

С какого-то времени в название нашего института было добавлено слово «балканистики», и он стал называться Институтом славяноведения и балканистики. К этому прямое отношение имел С. Б. Бернштейн. Самуил Борисович, как и его учитель А. М. Селищев, всегда ратовал за развитие этой области исторического языкознания. На Балканах тесно переплелись судьбы славянских и неславянских народов, что нашло своеобразное отражение в развитии языков этого региона. Структурный сектор, который создал С. Б. Бернштейн, стал заниматься этими проблемами. До этого и потом вопросами балканистики занимались сотрудники и нашего сектора.

Почти тридцать лет С. Б. Бернштейн руководил кафедрой славянской филологии в Московском университете и сектором славянского языкознания в Институте славяноведения и балканистики. Руководил очень успешно. Достаточно сказать, что здесь начинали свою научную деятельность такие наши замечательные ученые-лингвисты, как В. М. Иллич-Свитыч, В. Н. Топоров, В. А. Дыбо, А. А. Зализняк, которые в «перестроечное время» все стали академиками. Один наш С. Б. Бернштейн не стал даже членкором, хотя дирекция института при поддержке ученого совета неоднократно представляла документы на присвоение ему этого звания в Отделение языка и литературы АН СССР, но ответ всегда был отрицательный.

«Роковую» роль в этом деле, по моим представлениям, сыграл академик В. В. Виноградов, который был членом Президиума и академиком-секретарем Отделения литературы и языка АН СССР с 1950 г. Все трения, которые возникали между нашим институтом и Институтом русского языка и, соответственно, неприязнь В. В. Виноградова к С. Б. Бернштейну, в конечном счете сводились к тому, что В. В. Виноградов хотел «перетащить» наших языковедов в Институт русского языка, но ни наша дирекция, ни С. Б. Бернштейн этого не хотели, потому что терялся смысл существования нашего института как научного центра славяноведения.

Однако были у академика В. В. Виноградова чисто личные причины для неприязни, которую испытывал он по отношению к С. Б. Бернштейну. Дело это давнее и прямого отношения к Самуилу Борисовичу не имеет.

В 1935 году вышел первый том «Словаря русского языка» под редакцией проф. Д. Н. Ушакова. В числе составителей словаря не была указана фамилия В. В. Виноградова. Ее изъяли власти, так как в это время он отбывал ссылку, и, несмотря на все усилия, предпринятые Д. Н. Ушаковым и Г. О. Винокуром, оставить фамилию в списке составителей не удалось. В. В. Виноградов этому не верил и считал, что это их личные происки, навсегда затаил к ним неприязнь. Он перенес ее на С. Б. Бернштейна, к которому они хорошо относились, ценили как педагога и ученого, а он их уважал, кроме всего прочего, за высокую порядочность и любил их [1].

* * *

Параллельно с исследовательской работой я занималась и редактированием. Я входила в состав редколлегии «Ученых записок Института славяноведения АН СССР». Мною были собраны и отредактированы два языковедческих тома — XII и XXVII. Редактировала книги некоторых сотрудников нашего сектора.

Занимаясь педагогической деятельностью, вела занятия по болгарскому языку в Московском городском пединституте. Студентов было немного — всего пять человек, и все девочки. Мы с ними подружились, и они бывали у меня дома. Одна из них, окончив институт, потом одно время работала у Л. А. Чешко в журнале «Русский язык в национальной школе».

Дважды я читала курс по «Сравнительной грамматике восточнославянских языков» в Горьковском университете и в Житомирском пединституте.

Когда я ездила в Горький, там из Витманов уже никого не было. Ниночка в это время жила в Минске с мужем и сыном. Но в Горьком тогда жили мои школьные друзья Нина Иванова и Дода Эфес. Нина работала врачом, а Дода каким-то военным спецом на Сормовском заводе. И, соответственно, жили они уже не в старом Нижним Новгороде, а переезжая через большой широкий мост на другом берегу Волги, там, где в нее впадает река Ока. Свободного времени у меня было немного, но все-таки нам удалось сходить к Оке и посмотреть на ее «впадение». Зрелище, конечно, впечатляющее. Ширь и мощь слияния этих наших одних из самых больших рек захватывала. А мне еще повезло. Было весеннее половодье. Такое синющее небо на закате. И простор сходящихся наших двух матушек-рек. Диво дивное!

У Эфесов я жила еще в Коломне, когда работала летом на заочной сессии Учительского института. Я читала лекции по истории русского языка и вела практические занятия. Там был такой инцидент. На лекциях сидел постоянно на одном и том же месте один заочник, который, как мне казалось, только и слушал, что я говорила, а остальные делали вид, что слушают. Через какое-то время начались практические занятия, и оказалось, что именно он ничего не воспринял из моих лекций и нес какую-то несусветную несуразицу, и пришлось мне вправлять ему мозги отдельно, и экзамен он в конце концов сдал. Институт, где я читала, находился в окрестностях Коломны, недалеко от того места, где жили Эфесы. Как-то в одно из воскресений приезжали Юра с Сашей, и мы всей компанией ходили в город, бродили вдоль Москвы-реки. Была я с Эфесами в известном монастыре под Коломной. Он, конечно, уже не существовал как монастырь, но постройки еще сохранились. Внутрь, к сожалению, проникнуть не удалось.

Совсем замечательной была поездка в Житомир. Этот город расположен в самых древних восточнославянских местах. Двинувшись под напором готов, пробивавшихся с севера на юг, славянские племена из района реки Неман разошлись в разные стороны: часть пошла на запад, часть -на юг и восток. Те, что двинулись на восток, осели как раз по р. Припять. Часть восточных племен потом перешла реку и двинулась на север, постепенно осваивая заднепровскую часть будущей России. В то время в нашем институте уже была организована Н. И. Толстым группа этнолингвистики, которая свою работу начала именно с обследования этих древнейших восточнославянских земель вдоль р. Припять, называемых Полесьем.

Этот край совсем не похож на привычную равнинную левобережную Украину, на ее бескрайние поля, леса, сады, как и в южной России. Здесь место гористое, лесное. Берега рек высокие, обрывистые, скалистые. Так, по крайней мере, выглядит река Тетерев, на которой стоит город Житомир. К сожалению, ни в его окрестностях, ни в деревнях побывать не удалось. Зато я дважды была в Киеве на майские праздники и в День Победы.

«Чуден Днепр», — писал Н. В. Гоголь. И вправду так. Но не менее удивителен и город на его высоком берегу, утопающий в зелени цветущих каштанов его бульваров и улиц и яблоневых деревьев в ботаническом саду; его Лавра, храмы, Владимирская горка, Андреевский спуск к домику булгаковских героев и Подол с его знаменитыми фресками Нестерова (тогда только что было отреставрировано «Сошествие святого духа на апостолов» в церкви св. Марка). Не вписывался в древность этого города только «восстановленный» в духе нашей сталинской Тверской (си-речь ул. М. Горького) — Крещатик.

До сих пор жалею, что поздно попала в картинную галерею. Было очень мало времени. Посещением Бабьего Яра экскурсовод завершил нашу экскурсию по Киеву, так что уезжали мы из города с тяжелым сердцем. Больше мне не привелось бывать в Киеве.

* * *

С Еленой Ивановной Янович меня познакомила коллега по сектору Р. В. Булатова. Е. И. читала лекции в Минском университете. Как-то она приехала в Москву с почти готовой работой, с которой Римма Владимировна просила меня познакомиться. А потом Елена Ивановна прислала мне из Минска письмо с просьбой стать редактором ее книги и с предложением приехать для этого на некоторое время летом в Минск и пожить у нее. Так и получилось. Я тогда взяла с собой внука Юрочку. У Елены Ивановны была младшая дочка примерно того же возраста, что и Юрочка. В свободное время мы гуляли по городу. Тогда еще была жива Ниночка Витман. Мы с ней созвонились, и были с Юрочкой у них в гостях. А в воскресный день муж Елены Ивановны возил нас за город. У него была машина, и он сам умел рулить, что тогда было достаточно необычно для круга наших знакомых. Один раз мы ездили в известный мемориальный комплекс «Хатынь», а другой раз — на совершенно необычный мемориал — искусственный конусообразный, очень высокий холм, сложенный из земли, привезенной со всех тех мест, где до войны стояли уничтоженные фашистами белорусские деревни. По холму растет трава. Наверху крест, а к нему вокруг холма идет лестница. Можно подняться и положить цветы.

С Еленой Ивановной, как и с Риммой Владимировной, мы поддерживаем отношения до сих пор.

* * *

Наш институт по сравнению с другими академическими и неакадемическими научными институтами, на мой взгляд, отличался некоторым либерализмом нашего начальства — и административного, и партийного.

Мне представляется, что при проведении в стране в 60-е и 70-е годы политических кампаний они вели себя достаточно разумно и сдержанно. Приведу некоторые эпизоды, которые мне кажутся в этом отношении показательными. Однажды, открыв дверь из рабочей комнаты нашего сектора, я натолкнулась на стоявших рядом с дверью И. И. Костюшко, нашего парторга института, и беспартийного В. Н. Топорова и услышала фразу последнего: «Видите ли, дело в том, что я не согласен с некоторыми пунктами Программы». И, несмотря на это явно неприемлемое для нашего парторга заявление, Владимира Николаевича, так и не вступившего в КПСС, все же не уволили. Он проработал в институте до конца жизни.

Другая история связана с кампанией по борьбе с «подписантством», развернувшейся в конце 60-х годов. Здесь было так. Подходит ко мне как-то В. В. Иванов и говорит: «Вот у меня здесь письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова. Подпишетесь?» — «Да», — сказала я и тут же подписала.

В. В. был известен до этого своим активным неприятием гонений на Б. Л. Пастернака. Тогда его уволили из университета, но не препятствовали устройству в ИТМВТ. Не знаю, «прорабатывали» ли его у нас. Ведь он выступал уже не только в качестве «подписанта», но и организатора «подписантства». Во всяком случае, его не уволили, как и меня и В. А. Дыбо, с котором мы работали в одном секторе. Нас с Владимиром Антоновичем, хоть и беспартийных, «проработали» на заседании нашей партийной группы. На этом дело Владимира Антоновича кончилось, правда, ему еще долго тянули дело с защитой докторской диссертации.

С Галансковым я лично не была знакома, а Алика Гинзбурга знала. Первый раз он пришел к нам с Гришей Померанцем. Мы тогда еще жили на Старомонетном, а он со своей мамой в М. Толмачевском неподалеку от 12-й школы. Он бывал у нас и без Гриши неоднократно. В то время он задумал издавать литературный журнал «Синтаксис» Он подготовил, если не ошибаюсь, только один номер, после чего его арестовали и посадили. Вскоре после ареста Алика мы переехали в Черемушки, и больше я Алика не встречала [2].

Моя работа в штате института закончилась в конце 1973 года. Осенью этого года был принят Президиумом АН приказ о сокращении штатов академических институтов. Дирекция нашего института решила начать с меня (пенсионный возраст уже был на носу), но сделала это, я бы сказала, очень деликатно. Во-первых, не «уволить», а «уйти по собственному желанию»; во-вторых, с предложением в дальнейшем зачислять на работу по два месяца в году с сохранением ставки старшего научного сотрудника. Я, конечно, согласилась, потому что понимала, что больше никуда не устроюсь. Надо еще добавить, что, когда Вова ходил в «отказниках», а потом все-таки уехал в 1977 году в Израиль, меня и тогда не лишили этого заработка, и я проработала в институте до 1987 г.

Согласитесь, что со мной обошлись по-божески, если иметь в виду, что в других учреждениях так «провинившихся» сотрудников просто выгоняли с работы, а в худшем случае отправляли в ссылку и даже «сажали».

Что касается получения докторской степени, то книга, которую можно было бы использовать в этих целях, у меня была, и Н. И. Толстой как-то в разговоре со мной завел об этом речь. Но я, подумав, решила отказаться от всяких попыток это сделать. Мне уже не хотелось самой создавать новые трудности, и не только себе, но и С. Б. Бернштейну, у которого и без меня было много всяких забот, связанных с делами сектора.

Работая уже дома, довела составление «Словарного указателя к Норовской Псалтыри» до конца, и мы со старшим сыном Сашей перевели его на диски: один передали В. A. Дыбо, другой остался у меня. Владимир Aнтонович попытался получить грант на его издание, но ничего не получилось. На этом мои занятия славистикой закончились.

Что касается «либерального духа», то он давал себя знать и в тех программах вечеров, которые устраивались у нас в институте по поводу тех или иных дат и праздников. Молодежи у нас было много, остроумов и острословов среди них — хоть отбавляй. Тогда в моду вошло устраивать «капустники». Они всегда были занимательные, остроумные и очень острые.

Р.В. Булатова, которая тоже принимала участие в организации вечеров и в частности капустников, вспоминает.

«Наши институтские капустники были не только и не столько развлечением, но прежде всего сатирой на нашу внутреннюю жизнь, мы иронизировали над начальством. Девиз наших капустников озвучил Борис Стахеев: «A мы начальству портим каждый праздник, они же будни отравляют нам».

Серьезные ученые, поглощенные наукой, находили время увидеть и в сатирической форме преподать наши проблемы. Так, Слава Иллич-Свитыч украшал наши капустники талантливо написанными сценками о том, как академик Виноградов пытался подмять под себя наших лингвистов, как Шаумян, для которого Самуил Борисович выбил ставки для структуралистов, сбежал в Институт русского языка, бросив их на произвол судьбы, и т.д. Капустники, таким образом, были одной из важных примет демократичности нашего института».

Организовывали выступления «неугодных» бардов (Визбора, Окуджавы). У нас читал лекции Лев Шилов о «неугодных» поэтах (Пастернаке, Цветаевой). Устраивали елки и просто «детские вечера», всегда занимательно и весело.

Большим успехом пользовалась экскурсионная работа наших историков. Саша Рогов водил нас не только по древностям Москвы (с ними я первый раз попала в Кремль — для получения разрешения на его посещение мы сдавали куда-то соответствующие документы, и положительный ответ пришел чуть ли не через полгода), но и возил нас по городам и весям старой России. К сожалению, я не всегда могла в этих поездках участвовать, но несколько раз ездила. Первый раз — в Юрьев-Польской, второй раз — в Суздаль. Оба раза ехали через Владимир и некоторое время оба раза по нему гуляли.

Особенно запомнилась поездка в Вологду, которая состоялась много времени спустя. Там мы прожили почти неделю и посмотрели не только сам город, но много поездили по окрестным историческим местам. Были в том числе в Кирилло-Белозерском и Ферапонтовом монастырях. Кирилло-Белозерский был закрыт, а в Ферапонтов нам удалось проникнуть внутрь, что оставило в памяти неизгладимое впечатление. А было это так. Мы выехали из Вологды на автобусе. Погода была хорошая. В дороге нас застала гроза. Когда мы подъехали к воротам монастыря, дождь и ветер стихли, но небо было все в серых облаках. Нам открыли ворота, завели в трапезную и пошли за ключами. В самом храме шли реставрационные работы, а здесь, где мы стояли в ожидании возвращения экскурсовода, все закопченное, неуютное. И вот наконец ключи отгремели, двери храма распахнули. И в тот момент, когда мы в него входили, в него прорезалось солнце и ярко засияло. Купольность пространства куда-то исчезла. Над нами высилось сине-голубое небо, сверкающее золотом и охрой росписей Дионисия. Но солнце скрылось, и все встало на свои места. Купол был отреставрирован, но надстенные росписи еще обновляли, и вдоль стен стояли высокие деревянные лестницы.