I. «Предки»

Вы прочли заголовок «Предки» и уже растопырили уши, чтобы слушать о Рюриковичах или, по крайней мере, о современниках Ивана Грозного. Ан нет — на кавычки-то внимания не обратили! Ничего этого не будет. Это всего-навсего про наших «пап и мам», которых мы по молодости лет так между собой называли: «Предки ушли...», «Предки купили...». Да и о них-то лишь кое-что застряло в старческой памяти.

* * *

Родилась я как раз в тот день, когда поменяли «старый стиль» на «новый», т.е. 30 января (назавтра было уже 13 февраля) 1918 года [1] Родилась в Москве у на Арбате , но не на «Новом Арбате» и не на «Калининском проспекте», а просто в арбатском переулке [2]. Не было тогда никакого туннеля и много чего другого, зато стоял еще на своем месте исконный Н. В. Гоголь[3]. На том месте, где теперь начинается туннель, а тогда была остановка трамвая «А», а рядом с ней размещалась железная цилиндрическая зеленая коробка без верха и дна на тонких железных ножках с двумя ходами и называлась она «писсуаром». Для мужчин таких приспособлений по городу было в достатке. Вот женщинам было хуже. В те «древние времена» для них еще ничего не придумали.

А жили мы тогда в начале улицы Солянки в одном из серых домов, которые по сию пору стоят. Рядом на Варварской площади еще Дмитрием Донским была поставлена в знак победы на Куликовом поле церковь Всех Святых на Кулишках (здание церкви было обновлено в XVII веке). Здесь меня и крестили.

Крестить-то меня крестили, а бумажки никакой не дали, потому что большевики уже успели запретить церкви выдавать свидетельства о рождении, сами тоже еще ничего не придумали, а просто записали, что я родилась, у мамы, в ее паспорт, который она мне отдала, когда я выросла, и сказала: «Береги, больше ничего нет». Мама моя — Полина Николаевна Бунина, в девичестве Гродзкая; отец — Константин Владимирович Бунин (к «тому Бунину» не имеет никакого отношения).

До начала 1918 года они жили оба в Петербурге. Отец, по-видимому, окончил Политехнический институт. Он был инженером-электриком, членом «Электрического общества» и занимал там место секретаря общества. Бывал он в Швейцарии, где в то время стали строить электростанции. Оттуда он привез очень хорошие фотографии — картины с видами Швейцарии, которые сохранились у мамы (сейчас они где-то лежат у меня). Сохранились еще три красивые записные книжки отца с записями прочитанных стихов, главным образом поэтов Серебряного века. А в одной из них были сделаны его рукой выписки из прочитанной им прозы, художественной и нехудожественной. Родители мои в отличие от меня были музыкально одаренными людьми. Отец хорошо играл на рояле, а мама тоже играла, но лучше пела. По рассказам мамы, композитор , с которым папа был близко знаком, уговаривал его в свое время поступать в консерваторию, но папа не стал поступать. От папы достались мне с его надписью «К. Бунин» несколько нот разных композиторов, которых он играл. В том числе была и «Лунная соната» Л. Бетховена, которую я в юности тоже пыталась играть с помощью учительницы на нашем пианино в Старомонетном.

Когда родители уезжали из Петербурга, то кое-что прихватили из папиной библиотеки. Среди этих книг, которые в большинстве пропали, была и «История искусств» Бёма[4], которую отцу подарили по окончании реального училища с соответствующей надписью. Эта книга до последнего времени хранилась в моих вещах, но сейчас куда-то подевалась. Есть две фотографии моего отца и отца моего папы — моего деда, о котором, к стыду своему, ничего, даже отчества, не знаю. Они рано разошлись с бабушкой — Евгенией Андреевной, которая была актрисой Александринского театра[5], — и папа задолго до своей женитьбы жил уже самостоятельно. О бабушке знаю только, что она пережила революцию и умерла в конце 20-х годов где-то под Курском в богадельне, что мама к ней ездила, а почему-то мне об этом рассказала как-то уже после войны. Фотографии бабушки Евгении Андреевны не сохранились. Не сохранился и серебряный кофейный сервиз, который ей поднесли, когда она уходила из театра, и который она подарила папе с мамой, когда они поженились. Они захватили его в Москву, но он пропал, как многое другое, что было в их чемоданах, оставленных мамой на Солянке при отъезде к деду в Одессу.

Папа с мамой «сего тысяча девятьсот шестнадцатого года июля месяца тридцатого дня повенчаны первым браком» (из маминого паспорта). А было им: маме — 24 (родилась 5/17 ноября 1892 г.) года, а папе — 29 (родился 17/29 декабря 1887 г.) лет.

К этому времени мама тоже имела специальность. В отличие от своих сестер она «в гимназиях» не училась. Ее дед определил в Екатерининский Институт благородных девиц, который находился на набережной р. Фонтанки. Теперь там филиал «Щедринки». По окончании института дед решил, что они со старшей сестрой Еленой должны идти учиться на зубоврачебные курсы. Когда они их закончили, он купил каждой по бормашине, и они стали практиковать, но мама скоро бросила это занятие. И когда вдовствующая императрица Мария Федоровна организовала для девушек курсы картографов, она туда пошла и закончила их. Во время войны она, видимо, побывала в прифронтовых частях. Сохранилась ее фотография, где она снята в одежде сестры милосердия.

Приехали папа с мамой в Москву с намерением отправиться работать в Швейцарию где-то в феврале 1917 года, но случился февральский переворот и, по словам мамы, спутал все карты, и они застряли в Москве. Через год родилась я, и мы жили на даче в Томилине по Казанской железной дороге, о чем есть отметка в мамином паспорте, а также сохранились любительские фотографии: я в гамаке, я с папой и няней, я на руках у мамы.

Осенью 1918 года папа попал под дождь, а тогда свирепствовала испанка (разновидность гриппа). К тому же у папы были слабые легкие. Папа заболел и умер. Мама весной 19-го года поехала к отцу Николаю Павловичу , который в то время жил в Одессе.

Будучи по происхождению поляком, мой дед с молодых лет служил в России — был военным топографом и тогда уже имел чин полковника. Находясь по делам службы в Финляндии, он встретил там бабушку Екатерину Яковлевну. Она была белошвейка, родом из города Осташкова. Как ее девичья фамилия — не знаю. Кто были ее родители — тоже не знаю. Сочетались они браком, не оформляя его, так как по правилам того времени офицер, вступая в брак с девушкой простого сословия, должен был уплатить в казну реверс в размере 5 тысяч рублей (по тому времени большие деньги) [6] , которых у деда не было, да и его родители были против этого брака и, видимо, помогать не хотели. Однако деду и бабушке это не помешало, и в 1881 году у них родился сын Николай, а в 1885 году — дочь Елена, оба — «незаконнорожденные». Деньги на реверс были накоплены только к началу 1890 года, когда наконец брак был оформлен, а также рождение сына Николая и дочери Елены. А уже дочь Полина появилась законнорожденной в 1892 году. Потом в 1897-м родилась тетя Ксеня, в 1899-м — дядя Тося (Анатолий) и в 1900-м — тетя Оля.

Участвуя в топографических съемках, дед много ездил по России. Съемки обычно происходили в летнее время, и он прихватывал с собой жену с маленькими детьми. Так было, когда он ездил несколько раз в Прибалтику. Во время русско-японской войны он работал на Дальнем Востоке, потом на юге России. Как я понимаю, в Петербурге он жил зимой, да и то не всегда.

Хотя дед был поляк, он, как и бабушка, был православным. Его сестра Марынья [7] , которую он пригласил жить в свою семью после смерти бабушки, была католичка; католиками были и его брат Павел и его жена, тоже поселившиеся с ними. Помню, мама рассказывала, как она ходила с тетей в костел на Невском. На католическое Рождество полагалось готовить двенадцать кушаний. Всех не помню, но знаю, что среди них в качестве сладостей были мазурка и штруцели. Штруцели — это наши маковые булки в виде батонов. А мазурка — это, кажется, песочное, а может быть, плотное сдобное тесто, раскатанное в виде квадратных лепешек, в которые натыкивают кусочки сушеных фруктов, фисташек и всяких орехов и пряностей и потом запекают. Стол на Пасху и Рождество накрывался на три дня, и с утра до вечера дед принимал визитеров.

Дядя Коля говорил, что он бывал сыт только два раза в году: на Пасху и на Рождество.

А вот еще какой рассказ, я бы сказала, анекдотического свойства мне пришлось услышать от кого-то из сестер Гродзких о деде и их брате Николае. Николай Павлович очень любил преферанс. У него даже была постоянная компания, которая регулярно собиралась. Играли они очень азартно: спорили, ссорились. Среди них были супруги, которые в результате этих споров и ссор возвращались домой на разных извозчиках.

Подражая взрослым, молодежь — Коля и его друзья — тоже стала увлекаться этой игрой, но играла, конечно, не так искусно, как дедовская компания, и дед, проходя мимо них и заглядывая на стол, бросал: «Грачи через литеру «эс».

Далеко не всех детей деда Н. П. я знала. Старший сын , окончив юнкерское училище, уехал служить на Кавказ, это было где-то на границе с Арменией. Позднее его отправили на Дальний Восток. Он участвовал в русско-японской войне и по окончании войны остался там. Служил он в Никольске-Уссурийском [8] . Там он и женился. У них было двое детей: Елена (тетя Ляля, которую и я, и вы знали) и Анатолий, который кончил жизнь в наших лагерях. Дед Николай Павлович бывал у них, когда жил на Дальнем Востоке.

В свое время я обратилась к Ляле с просьбой написать все, что она помнит и знает о наших предках. Она охотно ответила пространным письмом, но в нем ничего не говорится, как и где умер ее отец. Между тем я знаю, но не могу вспомнить от кого, что он погиб от рук дальневосточных партизан. Сейчас я думаю, что это мог рассказать Павел (младший брат ее матери). И с Лялей, и с ним я познакомилась, когда они впервые появились в разное время и по разным делам в Москве в первой половине 30-х годов.

После войны Ляля и ее муж, а потом их дочь Нина стали бывать в Москве чаще, пока не переехали совсем в Подмосковье. Это было уже много позже, когда Лялин муж умер, а у Ниночки уже была своя семья: муж Володя и двое детей, Саша и Юля, а сама Ниночка была опытным детским врачом. Уезжали они тогда из Хабаровска, где к тому времени прожили до 70-х. В начале 70-х годов, когда бабушка продала салтыковскую дачу, она часть денег потратила на поездку к ним в Хабаровск. Тогда еще была жива мама Ляли — жили они уже не в отдельном доме с огромным садом, спускавшимся к крутому берегу, к реке Амур, а в новостройке хрущевских времен, прозванных «хрущобами».

Дядя Коля с начала войны 1914 года был мобилизован[9], тяжело ранен, вернулся в Уссурийск, где возглавил какую-то организацию, помогавшую вернувшимся с войны инвалидам. В тот год, когда случилось несчастье, он намеревался организовать для инвалидов летний отдых (это было, кажется, в 1919 году) и для этого поехал на поезде со своим помощником куда-то все это устраивать. Где-то по дороге на поезд напали партизаны, многих поубивали. Его помощнику как-то удалось спастись. Дядя Коля погиб. Об этом сообщила Лялиной маме жена помощника в письме, которое они получили от нее много времени спустя.

До письма Ляли о наших родных я ничего не знала о младших детях деда — Тосе и Оле. В мамином альбоме видела их фотографии, где им лет 9–10, и знала только, что они умерли рано от болезни, а Ляля мне пишет, что Тося кончил жизнь самоубийством, а Оля еще в детстве попала в какое-то заведение для неполноценных детей, и где-то после революции в 20-е годы умерла.

Тетя Ксеня, как и наша мама, вышла замуж за инженера-электрика, Бориса Александровича Рыбина. Рыбины, как и мама с папой, уехали из Петербурга перед Февральской революцией, но они не застряли в Москве, а доехали по назначению Бориса Александровича до Баку. Там у них родился сын Олег. Впервые мы с Олегом познакомились, когда родилась тетя Наташа (моя сестра). Летом 1924 года тетя Ксеня с Олегом жили с нами на даче на Воробьевых горах.

За время проживания на Солянке, незадолго до отъезда к деду в Одессу, я умудрилась совершить такую проказу. Мама на некоторое время куда-то вышла из комнаты. Я достала где-то ножницы и стала разрезать ими петли на наволочке (в то время наволочки еще застегивались на пуговицы). Вернувшись, мама застала меня сидящей на полу с высунутым языком около собранного ею для поездки чемодана, из которого все белье было вытащено на пол.

Лето мы провели с мамой в деревне под Херсоном. Вот с этого времени я начала кое-что помнить. Там был мальчик-горбун. Он, видимо, со мной играл, и я его запомнила. Там украли моего мишку, с которым я снята на сохранившейся фотографии. Помню, как я по нему плакала. И все. Дальше уже помню — Коробково. Это имение и деревня в Курской губернии Старооскольского уезда [10] . Как мы туда попали и когда точно, не знаю.

В то время мой дед имел какое-то отношение к изучению Курской магнитной аномалии. Штаб экспедиции по изучению этой аномалии располагался в бывшей дворянской усадьбе Коробково. Там у нас на втором этаже также была комната с балконом. Вот эту комнату я уже помню конкретно. Дверь выходила в коридор как раз напротив деревянной лестницы, которая вела в мезонин, где жили «барышни» (молодые сотрудницы экспедиции). На площадке этой лестницы на стенке висел деревянный допотопный телефон, который меня очень привлекал. Мне очень нравилось подняться ползком на площадку, взять трубку и, сидя на ступенечке, изображать из себя «барышню», разговаривающую по телефону.

Тогда было плохо с продуктами, в частности с сахаром. И, когда он появлялся в доме, дедушка придумал играть в такую игру. утром за чаем он вдруг говорил мне: «Посмотри за блюдцем, тебе мышка что-то принесла». И я уже знала, что речь идет о сахаре, и с победным визгом вытаскивала из-за блюдца кусочек сахару.

Потом я очень любила прогуливаться, стоя на дедушкиных валенках. Он ставил меня на свои ноги, обутые в валенки, держал меня за растопыренные в стороны руки. Так мы с ним вышагивали от балконной двери до двери в коридор, туда и обратно. А однажды дедушка показал, как на кровати делать «сальто-мортале». Надо было лечь вдоль дедушкиной большой кровати и перевертываться через голову. Я, конечно, как только пришла мама, захотела показать ей, как я делаю «сальто-мортале», и тут же, перевернувшись, очутилась на полу, потому что сделала это не вдоль, а поперек кровати. И, конечно, тут же завыла белугой, потому что здорово ушиблась, а больше, конечно, от обиды, что так неудачно получилось.

А еще было такое переживание. Мне кто-то привез из Старого Оскола совсем небольшой красно-синий резиновый мячик. Я любила играть с ним на лужайке перед домом. А там было много норок сусликов. И вот однажды этот мячик закатился в такую норку, и достать его не удалось. Мне было очень жаль. И я долго плакала.

Дедушка заболел и умер. Я помню только его гроб, который стоял на большом рояле в соседнем с нашей комнатой зале.

По рассказам мамы, мы с ней, уже после его смерти, видимо, где-то в конце лета 1921 года, заболели малярией. У меня были осложнения на глаза и на уши, после чего я через несколько лет потеряла слух на одно (левое) ухо вообще, а течь из него прекратилась только с появлением пенициллина после войны. Как мы болели и потом уезжали из Коробкова в Москву, я не помню.

Помню себя уже в Москве, где мы появились летом следующего года. Помню, как я ходила в шапке с козырьком от солнца, как была у врача ухо-горло-нос, которого посещала с мамой — потом несколько раз в год много лет подряд.

В Коробкове мама познакомилась с Иваном Михайловичем ым, который тоже работал в экспедиции. Он родился в селе Белом (Успенском) Тимского уезда Курской губернии [11] . Но еще юношей, как и его старший брат Кузьма, уехал в Москву. Там работал на Цинделевской мануфактуре [12] и окончил вечернюю школу. В Москве у него к тому времени было много знакомых. Некоторые из них были тоже из Курской губернии (с. Карандаково, рядом с его родным селом Белым), в Москве мы уже стали жить вместе.

У мамы в Москве тоже было много знакомых среди дедушкиных сослуживцев из Военного картографического отдела. Они помогли ей устроиться на работу и получить жилье.

Позже всех в Москву из Петербурга приехала тетя Лёля, когда именно, не знаю. Когда мы вернулись из Коробковки, она уже жила в Москве, на Сретенке (угол Колокольникова переулка) около бульвара. Это был длинный трехэтажный дом с длинными коридорами гостиничного типа — то, что до революции называлось «меблированными комнатами». Туалет один на всех в конце коридора. Комната метров двадцать разгорожена ширмами, за которыми спальня, столовая, кухня. У входной двери вешалка, проход к письменному столу и окну. Стены завешаны полками с книгами и фотографиями. У письменного стола стул для клиентов. Муж тети Лёли Семен Иванович Никитин — адвокат.

Дядя Сеня был женат на тете Лёле вторым браком. У него уже была большая семья: два сына, Анатолий и Виктор, и даже внучка старшего сына Анатолия. Она с невесткой дяди Сени сидит рядом с моей мамой на сохранившейся фотографии, снятой в нашей квартире на Старомонетном, среди взрослых — наших родителей и супругов Никитиных. Первая семья дяди Сени жила неподалеку от них в начале Б. Лубянки. Там была небольшая площадь, на которую выходила улица Кузнецкий мост. Между этими улицами в глубине стояли полукругом высокие многоэтажные дома. Вот в одном из них и жила семья Семена Ивановича.

Наша же тетя Лёля, кроме того что стала зубным врачом, еще в Питере стала пробавляться актерским мастерством, где именно и чем, толком ничего не знаем. Но в Москве она много раз снималась в массовых сценах в киностудии, которая находилась на Потылихе рядом с Воробьевыми горами. Кажется, именно там был потом создан знаменитый наш Мосфильм. Тогда добираться туда со Сретенки было непросто, но при всей своей грузности она не ленилась ездить на эти съемки. Один раз мы ее видели в кинокартине «Белеет парус одинокий», снятой по одноименному произведению В. Катаева. Она там играла торговку на знаменитом одесском рынке.

А еще наша тетя Лёля в молодости дружила с женой писателя Зощенко. Она рассказывала, что бывала у них в гостях. Сам писатель выходил к гостям редко. Он много работал в своем кабинете, который располагался в самой дальней комнате большой квартиры. Он был всегда уставшим и несколько угрюмым. Так он запомнился нашей тете Лёле.

Куда делись изображенные на фотографиях еще их дореволюционных детских времен сестра деда тетя Марынья, его брат Павел с женой и сыном, никто из сестер Гродзких никогда мне не объяснял. О «полковничестве» деда и вообще о всяком дореволюционном прошлом в советское время не любили распространяться. Правда, я и сама не допытывалась, жила тем, о чем сами родственники считали возможным сообщить.

Письмо с просьбой к тете Ляле сообщить о том, что она знает о семействе деда — единственное исключение. Теперь это уже, как говорится, кануло в Лету. Узнавать не у кого.

В молодости с тетей Лёлей приключилась интересная история, о которой с ее слов рассказывает Ляля в своем письме. Она где-то встретила барона из Прибалтики. У них закрутился роман. В результате он увез ее к себе в имение. Дед ездил туда и вернул ее домой.